Люди сороковых годов

Писемский Алексей Феофилактович

– Очень бы; но что ж делать? С сердцем не совладаешь!.. Нельзя же было чисто для чувственных отношений побороть в себе нравственную привязанность.

Мари на это с удовольствием улыбнулась ему.

– А что, скажи, кроме меня и мужа, ты никого не любила?
– спросил ее однажды Вихров.

– Господи боже мой, - как тебе не грех и делать мне подобный вопрос? Если бы я кого-нибудь любила, я бы его и любила!
– отвечала Мари несколько даже обиженным голосом.

– А мужа ты давно разлюбила?
– продолжал Вихров.

– Разумеется, не со вчерашнего дня, - сказала с грустною усмешкою Мари.

– Мне, признаюсь, - как ты там ни

объясняй, что он был кавказский герой, - всегда казалось и будет казаться непонятным, за что ты в него влюбилась.

– Очень просто, тогда военные были в моде; на меня - девочку - это и подействовало; кроме того, все говорили, что у него сердце прекрасное.

– Все это совершенно справедливо, но ведь он глуп ужасно.

– Нет, он не то, что глуп, но он не образован настоящим образом, - а этого до свадьбы я никак не могла заметить, потому что он держал себя всегда сдержанно, прекрасно танцевал, говорил по-французски; потом-то уж поняла, что этого мало - и у нас что вышло: то, что он любил и чему симпатизировал, это еще я понимала, но он уже мне никогда и ни в чем не сочувствовал, - и я не знаю, сколько я способов изобретала, чтобы помирить как-нибудь наши взгляды. Но, чтобы заставить его смотреть на вещи, как я смотрела, его просто надобно было учить; а чтобы я смотрела по его, мне нужно было... хвастливо даже сказать... поглупеть, опошлеть, разучиться всему, чему меня учили - и, видит бог, я тысячу раз проклинала это образование, которое дали мне... Зачем оно мне?.. Оно изломало только мою жизнь!

– А скажите, ангел мой, зачем вы тогда вдруг так неожиданно уехали из Москвы за границу?
– спросил Вихров.

– От тебя бежала, - отвечала Мари, - и что я там вынесла - ужас! Ничто не занимает, все противно - и одна только мысль, что я тебя никогда больше не увижу, постоянно грызет; наконец не выдержала - и тоже в один день собралась и вернулась в Петербург и стала разыскивать тебя: посылала в адресный стол, писала, чтобы то же сделали и в Москве; только вдруг приезжает Абреев и рассказал о тебе: он каким-то ангелом-благовестником показался мне... Я сейчас же написала к тебе...

– А я к вам!..

– А ты ко мне, да еще и с сочинением своим, которое окончательно помутило мне голову.

– Однако вы на мое последнее и решительное письмо довольно долго не изволили отвечать.

– Легко ли мне было отвечать на него?.. Я недели две была как сумасшедшая; отказаться от этого счастья - не хватило у меня сил; идти же на него - надобно было забыть, что я жена живого мужа, мать детей. Женщинам, хоть сколько-нибудь понимающим свой долг, не легко на подобный поступок решиться!.. Нужно очень любить человека и очень ему верить, для кого это делаешь...

Вихров утопал в блаженстве, слушая последние слова Мари.

Но счастья вечного нет на земле: в сентябре месяце получено, наконец, было от генерала письмо, первое еще по приезде Мари в деревню.

"Милая Машурочка!

"Я три раза ранен - и вот причина моего молчания; но ныне, благодаря бога, я уже поправляюсь, и знакомая твоя девица, госпожа Прыхина, теперешняя наша сестра милосердия, ходит за мной, как дочь родная; недельки через три я думаю выехать в Петербург, куда и тебя, моя Машурочка, прошу прибыть и уврачевать раны старика. Севастополь наш сдан!.. Ни раны, ни увечья нас, оставшихся в живых, ни кости падших братии наших, ни одиннадцать месяцев осады, в продолжение которых в нас, как в земляную мишень, жарила почти вся Европа из всех своих пушек, - ничто не помогло, и все пошло к черту...

Нашего милого капитана не то, что убили, а разорвали, кажется, на десять частей. Он являл чудеса храбрости: солдаты обыкновенно стаскивали его с батарей, потому что он до тех пор разговаривал с неприятелем пушкою, что портил даже орудие, - мир праху его! Это был истинный русак. Если я не доеду до Петербурга и умру, то скажи сыну, что отец его умер, как храбрый солдат".

Прочитав это письмо, Мари сначала побледнела, потом, опустив письмо на колени, начала вдруг истерически рыдать.

– Что такое с вами?
– спросил Вихров и поспешил ей подать воды.

– Нет, не надо!
– отвечала Мари, отстраняя от себя стакан.
– Прочти вот лучше!
– прибавила она и подала ему письмо мужа.

Вихров прочел; письмо и его тоже встревожило и несколько кольнуло.

– Что ж вас так особенно уж напугало?
– произнес он не без едкости. Евгений Петрович пишет, что здоровье его поправилось.

– Ах, не это меня встревожило!
– воскликнула Мари.

– Но что же такое, - я уж и не понимаю, - сказал Вихров.

– То, что я должна ехать и встретиться с ним, - произнесла Мари, наконец с тобой придется расстаться.

– Зачем же расставаться? Я поеду за вами же, - возразил Вихров.

– Нет, Поль, пощади меня!
– воскликнула Мари.
– Дай мне прежде уехать одной, выдержать эти первые ужасные минуты свидания, наконец - оглядеться, осмотреться, попривыкнуть к нашим новым отношениям... Я не могу вообразить себе, как я взгляну ему в лицо. Это ужасно! Это ужасно!..
– повторяла несколько раз Мари.

Эти слова ее очень огорчили Вихрова.

– Что же я тут буду делать один, - я с ума сойду!
– проговорил он почти отчаянным голосом.

– Но это недолго, друг ты мой, может быть, какой-нибудь месяц, два, а потом я тебе и напишу, чтобы ты приезжал.

– Во всяком случае, - продолжал Вихров, - я один без тебя здесь не останусь, - уеду хоть к Абрееву, кстати, он звал меня даже на службу к себе.

– Уезжай к Абрееву!
– подтвердила и Мари.
– А на меня ты не сердишься, что я этим письмом так встревожилась?
– прибавила она уже ласково.

– Нисколько... За что ж тут сердиться?
– отвечал Вихров, но не совсем, по-видимому, искренно.

– Нет, я знаю очень хорошо, что ты немножко сердишься и тебе это неприятно, но честью тебя заверяю, что тут, кроме чувства совести, ничего другого нет.

– Очень верю и даже высоко ценю в тебе это чувство: оно показывает, что ты - в высшей степени женщина честная!

По расчету времени Мари можно было еще пробыть в Воздвиженском около недели; но напрасно мои влюбленные старались забыть все и предаться только счастью любви: мысль о предстоящей разлуке отравляла их каждую минуту, так что Мари однажды сказала:

– Нет, уж ты пусти меня лучше, я уеду!

– Уезжай!
– подтвердил и Вихров.

В один из предпоследних дней отъезда Мари, к ней в комнату вошла с каким-то особенно таинственным видом ее горничная.

– Вас приказчик Симонов желает видеть, - проговорила она.

– Позови его сюда.

Симонов вошел; лицо его было неспокойно.

– Тут-с вот есть Иван, что горничную убил у нас, - начал он, показывая в сторону головой, - он в остроге содержался; теперь это дело решили, чтобы ничего ему, и выпустили... Он тоже воротиться сюда по глупости боится. "Что, говорит, мне идти опять под гнев барина!.. Лучше позволили бы мне - я в солдаты продамся, меня покупают".