Люди сороковых годов
Шрифт:
– Черт ты этакой, убеги, спрячься скорей!
– закричал он Ивану.
Тот действительно повернулся и побежал, и забежал в самую даль поля и сел там в рожь.
Симонов между тем продолжал бороться с Вихровым.
– Нет, я его поймаю и убью!
– больше стонал тот по-звериному, чем говорил.
– Нет-с, не уйдете-с, не убьете-с!
– стонал, в свою очередь, и Симонов.
Но Вихров, конечно, бы вырвался из его старческих рук, если бы в это время не вошел случайно приехавший Кергель.
– Батюшка, подсобите связать барина, - закричал ему Симонов, - а то он либо себя, либо Ивана убьет...
Кергель, и не понявший сначала, что случилось, бросился, однако, помогать Симонову. Оба они
Симонов, опасаясь, что когда Вихров опомнится, так опять, пожалуй, спросит Ивана, попросил исправника, чтобы тот, пока дело пойдет, посадил Ивана в острог. Иван, впрочем, и сам желал того.
У Вихрова доктор признал воспаление в мозгу и весьма опасался за его жизнь, тем более, что тот все продолжал быть в беспамятстве. Его очень часто навещали, хотя почти и не видали его, Живин с женою и Кергель; но кто более всех доказал ему в этом случае дружбу свою, так это Катишь. Услыхав о несчастном убийстве Груши и о постигшей Вихрова болезни, она сейчас же явилась к нему уже в коричневом костюме сестер милосердия, в чепце и пелеринке и даже с крестом на груди. Сейчас же приняла весь дом под свою команду и ни одной душе не позволяла ходить за больным, а все - даже черные обязанности - исполняла для него сама. Через неделю, когда доктор очень уж стал опасаться за жизнь больного, она расспросила людей, кто у Павла Михайлыча ближайшие родственники, - и когда ей сказали, что у него всего только и есть сестра - генеральша Эйсмонд, а Симонов, всегда обыкновенно отвозивший письма на почту, сказал ей адрес Марьи Николаевны, Катишь не преминула сейчас же написать ей письмо и изложила его весьма ловко.
"Ваше превосходительство!
– писала она своим бойким почерком.
– Письмо это пишет к вам женщина, сидящая день и ночь у изголовья вашего умирающего родственника. Не буду описывать вам причину его болезни; скажу только, что он напуган был выстрелом, который сделал один злодей-лакей и убил этим выстрелом одну из горничных".
Катишь очень хорошо подозревала о некоторых отношениях Груши к Вихрову; но, имея привычку тщательнейшим образом скрывать подобные вещи, она, разумеется, ни одним звуком не хотела намекнуть о том в письме к Марье Николаевне. Темное, но гениальное чутье Катишь говорило ей, что между m-me Эйсмонд и m-r Вихровым вряд ли нет чего-нибудь, по крайней мере, некоторой нравственной привязанности; так зачем же было смущать эти отношения разным вздором? Себя она тоже по этому поводу как бы старалась несколько выгородить.
"Не заподозрите, бога ради, - писала она далее в своем письме, - чтобы любовь привела меня к одру вашего родственника; между нами существует одна только святая и чистая дружба, - очень сожалею, что я не имею портрета, чтобы послать его к вам, из которого вы увидали бы, как я безобразна и с каким ужасным носом, из чего вы можете убедиться, что все мужчины могут только ко мне пылать дружбою!"
Сделавшись сестрой милосердия, Катишь начала, нисколько не конфузясь и совершенно беспощадно, смеяться над своей наружностью. Она знала, что теперь уже блистала нравственным достоинством. К письму вышеизложенному она подписалась.
"Сестра милосердия, Екатерина
VII
ПЕТЕРБУРГСКАЯ ГОСТЬЯ И КАТИШЬ
Было часов шесть вечера. По главной улице уездного городка шибко ехала на четверке почтовых лошадей небольшая, но красивая дорожная карета. Рядом с кучером, на широких козлах, помещался благообразный лакей в военной форме. Он, как только еще въехали в город, обернулся и спросил ямщика:
– Что ж, мне сбегать к смотрителю и попросить, чтобы вы же и довезли нас до Воздвиженского?
– Я же и довезу, - отвечал ямщик, - всего версты две: генеральшу важно докачу; на водку бы только дала!
– Дадут-с, - отвечал лакей и, как только подъехали к почтовой станции, сейчас же соскочил с козел, сбегал в дом и, возвратясь оттуда и снова вскакивая на козлы, крикнул: - Позволили, пошел!
Ямщик тронул.
– Ну, слава богу, что не задержали!
– послышался тихий голос в карете.
Это ехала, или, лучше сказать, скакала день и ночь из Петербурга в Воздвиженское Мари. С ней ехал и сынок ее, только что еще выздоровевший, мальчик лет десяти.
Когда экипаж начал, наконец, взбираться в гору, Мари не утерпела и, выглянув в окно кареты, спросила:
– Это Воздвиженское?
– Оно самое-с!
– отвечал ямщик и что есть духу понесся.
– Господи, как-то я его застану!
– говорила Мари нерешительным голосом и вся побледнев при этой мысли.
В Воздвиженском в это время Вихров, пришедши уже в себя и будучи только страшно слаб, лежал, опустив голову на подушки; худ и бледен он был, как мертвец, и видно было, что мысли, одна другой мрачнее, проходили постоянно в его голове. Он не спрашивал ни о том, что такое с ним было, ни о том - жива ли Груша. Он, кажется, все это сам уж очень хорошо знал и только не хотел расспросами еще более растравлять своих душевных ран; ходившей за ним безусыпно Катишь он ласково по временам улыбался, пожимал у нее иногда руку; но как она сделает для него, что нужно, он сейчас и попросит ее не беспокоиться и уходить: ему вообще, кажется, тяжело было видеть людей. Катишь, немножко уже начинавшая и обижаться таким молчаливым обращением ее клиента, по обыкновению, чтобы развлечь себя, выходила и садилась на балкон и принималась любоваться окрестными видами; на этот раз тоже, сидя на балконе и завидев въезжавшую во двор карету, она прищурила глаза, повела несколько своим носом и затем, поправив на себе торопливо белую пелеринку и крест, поспешно вышла на крыльцо, чтобы встретить приехавшую особу.
– Это я знаю, кто приехал!
– говорила она не без лукавства, идя в переднюю.
Мари входила уже на лестницу дома, держа сына за руку; она заметно была сильно встревожена. Катишь, дожидавшаяся ее на верхней ступени, модно присела перед ней.
– Я, кажется, имею удовольствие видеть ее превосходительство госпожу Эйсмонд?
– проговорила она, по обыкновению, в нос.
– Да, - отвечала Мари.
– Но скажите, что же больной наш?
– прибавила она дрожащим голосом.
– Опасность миновалась: слаб еще, но не опасен, - отвечала с важностью Катишь.
– Прошу вас в гостиную, - заключила она, показывая Мари на гостиную.
Та вошла туда как-то не совсем охотно.
– А могу я его видеть?
– прибавила она тем же беспокойным голосом.
– О нет, нет!
– воскликнула Катишь совсем уж в нос.
– Такая нечаянность может его встревожить.
Никак не ожидая, что Мари сама приедет, Катишь и не говорила даже Вихрову о том, что писала к ней.
– А вы вот посидите тут, - продолжала она простодушным и очень развязным тоном, - отдохните немножко, выкушайте с дороги чайку, а я схожу да приготовлю его на свидание с вами. Это ваш сынок, конечно?
– заключила Катишь, показывая на мальчика.