Люди сороковых годов
Шрифт:
Приезд их несколько сконфузил Вихрова. Познакомив обеих дам между собою и потом воспользовавшись тем, что Мари начала говорить с Живиным, он поспешил отозвать Юлию Ардальоновну немножко в сторону.
– Я надеюсь, что вы не рассказали вашему мужу о том, что я вам когда-то говорил о Мари, - сказал он.
Юлия посмотрела на него как бы с удивлением.
– Почему ж вы думаете, что я так откровенна с мужем; у вас у самих моя тайна - гораздо поважнее той, - проговорила она.
– Да, пожалуйста, не говорите ему... тем более, что все, что я вам тогда говорил...
Юлия при этом вспыхнула.
– Зачем же вы этот вздор мне говорили, - чтобы от меня только спастись?
– проговорила она насмешливым и обиженным голосом.
– Нет, не потому, а потому что тогда, может быть, и так это было; но теперь этого нет, - говорил совершенно растерявшийся Вихров.
Юлия пожала при этом плечами.
– Не понимаю я вас!
– сказала она.
– После как-нибудь я вам все объясню, - говорил Вихров.
– Хорошо!
– отвечала Юлия опять с усмешкою и затем подошла и села около m-me Эйсмонд, чтобы повнимательнее ее рассмотреть; наружность Мари ей совершенно не понравилась; но она хотела испытать ее умственно - и для этой цели заговорила с ней об литературе (Юлия единственным мерилом ума и образования женщины считала то, что говорит ли она о русских журналах и как говорит).
– Как ожила нынче литература, узнать нельзя, - начала она прямо.
Мари, кажется, удивилась такому предмету разговора - и ничего с своей стороны не отвечала.
– Это такой идет протест против всех и всего, и все кресчендо и кресчендо!..
– продолжала Юлия.
Мари и на это ничего не говорила.
– Введение этого политического интереса в литературу так подняло ее умственный уровень!
– отзванивала Юлия.
Вышедши замуж, она день ото дня все больше и больше начинала говорить о разных отвлеченных и даже научных предметах, и все более и более отборными фразами, и приводила тем в несказанный восторг своего добрейшего супруга.
– Я не нахожу, чтобы этот умственный уровень так уж очень поднялся, возразила, наконец, Мари.
– Вы не находите?
– спросила Юлия, немного даже вспыхнув.
– Он, кажется, совершенно такой же, как и был.
– Но где ж он лучше? Он и в европейских литературах, я думаю, не лучше и не выше.
Мари при этом слегка улыбнулась.
– Все-таки он там, я думаю, поопытней и поискусней, - возразила она.
– Я не знаю, - продолжала Юлия, все более и более краснея в лице, - за иностранными литературами я не слежу; но мне в нынешней нашей литературе по преимуществу дорого то, что в ней все эти насущные вопросы, которые душили и давили русскую жизнь, поднимаются и разрабатываются.
– Что поднимаются - это правда, но чтоб разрабатывались - этого не видать; скорее же это делается в правительственных сферах, - проговорила Мари.
– Ха-ха-ха!
– захохотала Юлия.
– Хороша разработка может быть между чиновниками!.. Нет уж, madame Эйсмонд, позвольте вам сказать: у меня у самой отец был чиновник и два брата теперь чиновниками - и я знаю, что это за господа, и вот вышла за моего мужа, потому что он хоть и служит, но он не чиновник,
– Каковы, я думаю, чиновники в стране, таковы и литераторы, - уж нарочно, кажется, поддразнивала Юлию Мари.
– Павел Михайлович!
– воскликнула та, обращаясь к Вихрову. Поблагодарите вашу кузину за сравнение; она говорит, что вы, литератор, и какой-нибудь плутишка-чиновник - одно и то же!
– Я не говорю о дарованиях и писателях; дарования во всех родах могут быть прекрасные и замечательные, но, собственно, масса и толпа литературная, я думаю, совершенно такая же, как и чиновничья.
Юлия понять не могла, что такое говорит Мари; в своей провинциальной простоте она всех писателей и издателей и редакторов уважала безразлично.
– Прежде, когда вот он только что вступал еще в литературу, продолжала Мари, указывая глазами на Вихрова, - когда заниматься ею было не только что не очень выгодно, но даже не совсем безопасно, - тогда действительно являлись в литературе люди, которые имели истинное к ней призвание и которым было что сказать; но теперь, когда это дело начинает становиться почти спекуляцией, за него, конечно, взялось много господ неблаговидного свойства.
– Но, madame Эйсмонд!
– воскликнула Юлия.
– Наша литература так еще молода, что она не могла предъявить таких грязных явлений, как это есть, может быть, на Западе.
– То-то и есть, что и у нас начинает быть похуже еще западного! отвечала Мари: ее, по преимуществу, возмущал пошлый и бездарный тон тогдашних петербургских газет.
Вихров слушал обеих дам с полуулыбкою, но Живин, напротив, весь был внимание: ему нравилось и то, что говорила жена, и то, что говорила Эйсмонд; но дамы, напротив, сильно не понравились друг другу, и Юлия даже по этому случаю имела маленькую ссору с мужем.
– Что это за госпожа?..
– сказала она, пожимая плечами, когда они сели в экипаж, чтобы ехать домой.
– Что за госпожа!.. Женщина, как видно, умная!
– отвечал Живин.
– Чем?.. Чем?..
– спросила резко Юлия.
– Чтобы быть названной умною женщиной, надобно сказать что-нибудь умное.
– Она неглупо и говорила, - возразил ей опять кротко муж.
– Она мало что говорила неумно, но она подло говорила: для нее становой пристав и писатель - одно и то же. Эта госпожа, должно быть, страшная консерваторша; но, впрочем, что же и ожидать от жены какого-нибудь господина генерала; но главное - Вихров, Вихров тут меня удивляет, что он в ней нашел!
– воскликнула Юлия, забыв от волнения даже сохранить поверенную тайну.
Мари, в свою очередь, тоже не совсем благосклонно отзывалась об Живиной; сначала она, разумеется, ни слова не говорила, но когда Вихров с улыбкой спросил ее:
– А как вам понравилась супруга моего приятеля?
Он бы в настоящую минуту ни за что не признался Мари, что это была та самая девушка, о которой он когда-то писал, потому что Юлия показалась ему самому на этот раз просто противною.
– Она, должно быть, ужасная провинциалка: у нее какой-то резкий тон, грубые манеры!
– отвечала та.