Людовик IX Святой
Шрифт:
Похоже, Жуанвиль с самого начала книги упивается этой новизной письменной традиции, провозглашая неразрывное единство я и мы:
Во имя всемогущего Бога я, Жан, сир Жуанвиля, сенешал Шампани, повелел написать [844] житие нашего святого короля Людовика, то, что я видел и слышал на протяжении шести лет, когда я был вместе с ним в заморском паломничестве и после, когда мы вернулись. И прежде чем я поведаю вам о его великих деяниях и его доблести, я расскажу вам, что я видел и слышал из его святых речений и благих поучений [845] …
844
То есть «диктовал», как поступали почти все «авторы», в том числе и клирики.
845
Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 10–11.
Поскольку
Жуанвиль смешивает автобиографические сведения, ретроспективный взгляд от первого лица на короля и ретроспективный взгляд от первого лица на самого себя…. Можно думать, что представленный Жуанвилем образ короля, плод его личных эмоций, отражает и образ самого автора и что весь его текст функционирует в виде множества фрагментов, в которых личность короля получает эксплицитное раскрытие одновременно с личностью самого Жуанвиля, в непринужденной беседе двух людей, проливающей свет на обоих [846] .
846
Zink M. La Subjectivite litteraire… P. 220, 226.
Не ведет ли нас этот симбиоз к иной, новой иллюзии, к иллюзии, порождающей литературную субъективность и эмоциональность? Может быть, Людовик Святой Жуанвиля, который кажется нам таким близким, что мнится, будто мы вместе с автором и благодаря ему видим, слышим, осязаем его, — всего лишь призрак, созданный чувством сенешала? Несомненно, «Жуанвиль любил короля», и «подлинные» детали его повествования живописуют короля, но еще больше — любовь Жуанвиля к королю. Так он создал завесу между королем и тем, что мы о нем знаем.
Как бы то ни было, текст вводит нас в самое нутро аутентичного повествования, позволяя встретиться с «подлинным» Людовиком Святым, которого знал Жуанвиль, а не с той идеальной моделью, которую хранит культурная традиция. Пусть даже искаженные или приукрашенные, но живые детали, питающие любовную память сенешала, — это «подлинные» детали.
Жуанвилю было мало видеть и слышать Людовика — он к нему прикасался, и, кажется, эта потребность в близости и контакте отвечала потребности самого короля. Разумеется, можно было бы усматривать в этом еще одно подражание Христу, окружавшего себя учениками или приближавшего их к себе. Но перечитаем те сцены, которые не вошли ни в одно «Зерцало государей», ни в один литературный кодекс, ни в одно руководство по этикету, ни даже в Новый Завет. Если Иисус Евангелий был, сознательно или подсознательно, моделью для Людовика, то Евангелия не были моделью для Жуанвиля. То, что он хотел сказать, диктовалось его жизненным опытом и памятью о пережитом. Если он хотел в своей книге вновь обрести своего друга, то, прибегни он ко лжи, пусть даже к красивой литературной лжи, — и его план рухнул бы. Ибо сенешал (и в этом он — человек Нового времени) писал не для других — не для покойной королевы и не для ее сына. Он писал для себя.
Так каков же Людовик Святой, оставленный нам Жуанвилем? Прежде всего — Людовик Святой, видимый и осязаемый с самого близкого расстояния.
Первая из таких «осязаемых» сцен разыгралась в Парижском дворце, а исполнителями были король, его сын Филипп, будущий Филипп III, зять короля Тибо Шампанский, король Наваррский, и Жуанвиль:
После этого монсеньер король позвал монсеньера Филиппа, своего сына, отца нынешнего короля, и короля Тибо; он уселся при входе в молельню, хлопнул рукой по земле и сказал: «Сядьте здесь рядом со мной, чтобы никто нас не слышал». «О сир, — сказали они, — мы не смеем сидеть совсем рядом с вами». И он сказал мне: «Сенешал, сядьте сюда». И я сел так близко, что мое платье касалось его [847] .
847
Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 20–21.
Вторая сцена, обретающая еще большую значимость благодаря серьезному контексту, имела место в Акре, в тот день, когда король собрал совет, чтобы спросить своих приближенных, оставаться ли в Святой земле или возвращаться во Францию. Жуанвиль был одним из немногих, кто посоветовал ему остаться, и после этого за обедом Людовик не сказал ему ни слова. Он подумал, что король рассердился на него.
Пока король выслушивал благодарности, я прошел к зарешеченному окну в алькове у изголовья ложа короля и просунул руки между прутьями оконной решетки…. Я стоял так, а король подошел ко мне вплотную и положил руки мне на голову. Сперва я подумал, что это монсеньер Филипп де Немур, страшно докучавший мне в тот день, и все из-за совета, который я дал королю; и я сказал ему: «Оставьте меня в покое, монсеньер Филипп», неловко повернул голову, и рука короля скользнула по моему лицу; и, увидев кольцо с изумрудом, я понял, что это король [848] .
848
Ibid.
М. Зенк построил на основе этих контактов заманчивую фрейдистскую гипотезу. Оказывается, испытать счастье от нескольких «прикосновений» к королю служит доказательством любви Жуанвиля к Людовику Святому [849] .
Трудно решить, была ли потребность в контакте, которую Людовик, похоже, разделял с Жуанвилем, индивидуальной чертой или в этом проявляется более типичный этикет, при котором прикосновение выполняет какую-то особую функцию. Можно предположить, что пример Иисуса, позволившего Фоме прикоснуться к своим ранам после Страстей и Воскресения, произвели сильное впечатление на людей Средневековья, особенно в то время, когда Страсти Христовы изображались почти повсеместно. Одним словом, вполне возможно, что для общества, жаждущего материальных доказательств внутренних чувств, их зримых и ощутимых признаков, для общества, ожидавшего проявления сверхъестественного в видениях или привидениях, прикосновение имело особое значение. Чудес, особенно чудес исцеления возложением рук, множество, и они поучительны. При жизни Людовик Святой исцелял золотушных, дотрагиваясь до них, а сразу после его смерти гроб с его останками в Италии, а затем его гробница в Сен-Дени, стали исцелять прикасавшихся к ним больных и немощных. Думается, нет нужды выдвигать другие гипотезы, — Жуанвиль искал физического контакта с королем, ибо было ясно, что он притрагивался к будущему святому. Он прикасался к телу, которое уже стало живой реликвией. Во всяком случае, он знал это, сочиняя «Житие» святого короля, и воспоминание становилось ярче от этой убежденности, тем более обретавшей объективность, что между событием и моментом его записи прошло немало времени.
849
Zink М. Joinville ne pleure pas… P. 42–44.
Один анекдот, относящийся ко времени пребывания в Святой земле, прекрасно раскрывает в шутливой форме (одной из целомудренных форм признания) эти тайные мысли сенешала. Однажды Людовик разбил лагерь близ Акры. Прошла толпа паломников, армянских христиан, шедших в Иерусалим, заплатив дань окружившим их сарацинам:
Я пошел к королю, который в это время сидел в шатре, прислонившись к опоре; и он сидел на голом песке, не постелив на него ковра. Я сказал ему: «Сир, там целая толпа из Великой Армении; они следуют в Иерусалим и просят меня, сир, чтобы я показал им святого короля, но мне еще не хочется целовать ваши останки» [850] .
850
Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 308–311.
Вот пример того, что один только Жуанвиль сообщает нам о короле, — одна из его привычек, одно из его обычных состояний, чем, как правило, пренебрегают агиографы, и что, тем не менее, точнее всего воссоздает живую личность Людовика: он любил сидеть на земле.
Один такой пример мы уже приводили. А вот и другие: Людовик, как правило, позволял своим советникам решать проблемы людей, обращавшихся с жалобами или просьбами (их становилось все больше) к королевскому правосудию. Но ему нравилось также «разгружать» их от наплыва истцов, и он помогал им, сам принимая некоторых просителей, порой препоручая их своим помощникам, порой сам решая их дела.
И, вернувшись из церкви, он послал за нами и, сев на пол у своего ложа, усадил нас всех вокруг себя и спросил, нет ли чего такого, что невозможно уладить без него; и мы назвали ему этих людей, и он повелел послать за ними [851] ….
Сюда же относится и знаменитая сцена под венсеннским дубом:
Много раз летом случалось так, что он отправлялся после мессы посидеть в Венсеннском лесу; он прислонялся к дубу, а мы рассаживались вокруг него. И все, у кого были дела, беспрепятственно приходили поговорить с ним, ибо привратников там не было [852] ….
851
Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 35–36.
852
Ibid. P. 34–35. Разумеется, эта сцена служит тому, чтобы еще усилить контраст между свободным доступом к личному правосудию короля и препонами, которые воздвигались между просителями и все более громоздким судебным аппаратом; это уже заметно при Людовике IX и гораздо больше при Филиппе Красивом, в период правления которого Жуанвиль писал свою «Историю». Это идеализированная модель прямого, личного монархического правления, с которой познакомился юный Жуанвиль и которую он противопоставляет современной ему модели бюрократической монархии, действенность которой он, одолеваемый старостью и ностальгией по прошлому, сильно умаляет и за которой, как ему кажется, исчезает личность короля.