Людовик IX Святой
Шрифт:
Жуанвиль не перестает говорить и о том исключительном факте, что король был канонизирован, хотя и был мирянином, и что он был именно святым мирянином: «Ни один мирянин в наше время не прожил столь свято всю свою жизнь, с начала его правления до смертного часа». Высочайшая заслуга XIII века, когда миряне выступили на первый план, именно в том, что в то время было достигнуто признание святости мирян, святости, бывшей, как правило, уделом монахов и клира [831] .
831
Vauchez A. Les Laics au Moyen Age…; Lobrichon G. La Religion des laics en Occident…
Это несравненное свидетельство Жуанвиля. Впервые мирянин пишет житие святого — случай исключительный, но вполне объяснимый. Некоторые представители знати уже достигли той степени образованности, которая позволила им заняться сочинительством. Несомненно, Жуанвиль — мирянин, обладавший особой культурой. По проницательному наблюдению М. Зенка, в подтексте фрагмента, где Людовик IX оплакивает смерть своего брата Роберта I Артуа, лежит риторика жалоб святого Бернарда, оплакивавшего своего брата столетием раньше [832] .
832
Zink M. Joinville ne pleure pas mais il reve // Poetique. 1978. T. 33. P. 34.
Тем не менее этот благочестивейший мирянин не оставил описания виденных им чудес и удовольствовался упоминанием их в одной фразе:
И его останки хранились в гробу и были привезены и захоронены в Сен-Дени во Франции, там, где он выбрал место для своего погребения, там он и был похоронен; там, где Бог с тех пор явил множество прекрасных чудес для него, по его заслугам.
Даже если он прибегает, когда считает необходимым, к свидетельству других, Жуанвиль сначала пишет свое свидетельство. Если он завершает свои воспоминания рассказом о смерти короля, при которой он не присутствовал, то лишь потому, что в жизни христианина смерть — завершение, тот момент, когда он обретает или окончательно теряет жизнь вечную, когда он участвует в последнем акте исполняемой им земной роли. В случае Людовика его смерть имеет тем большее значение, что она, как известно, подтвердила предсказание, связанное с его рождением. Итак, смерть короля — конец его жизненного пути. В ней проявляется и то, что он успешно подражал Иисусу: «Он подражал нашему Господу, распятому на кресте, ибо, как и Господь, он умер на кресте; ибо как крестоносец он умер в Тунисе» в три часа пополудни, «в тот самый час, когда Сын Божий принял смерть на кресте во спасение мира».
Но книга Жуанвиля — творение настолько уникальное, что, прежде чем использовать его с целью добраться до Людовика Святого, следует задать несколько вопросов. Надо сначала задуматься над тем, насколько достоверны записанные воспоминания, и в основном это касается той части, где говорится о крестовом походе, ибо она появилась по прошествии более пятидесяти лет после описываемых событий. Вспомним прежде всего, что средневековое общество, где письменность доступна меньшинству, — это общество памяти, памяти более крепкой, более долгой, более точной, чем в письменном обществе, вроде нашего. С другой стороны, не исключено (и, может быть, доказательством тому филологические и лингвистические исследования Ж. Монфрена и М. Перре), что Жуанвиль гораздо раньше (возможно, после смерти короля, память о котором стала средоточием его существа и самой жизни) написал «Мемуары». Во всяком случае, сенешал называет во время опроса в 1282 году, предшествовавшего канонизации, несколько черт Людовика Святого, которые он приводит в доказательство его святости и которые упоминались в процессе. Эти воспоминания также являются вехой на пути к «Житию» [833] . Наконец, то, что в нем была жива самая память о короле, должно было придавать особую яркость этим воспоминаниям. Жуанвиль, как верно заметил М. Зенк, обладал эмоциональной памятью, сохранявшей воспоминания о волнующих образах и о связанных с ними чувствах. Она изливается даже на персону короля, хотя кажется, что родилась с первой встречи юного семнадцатилетнего Жуанвиля с Людовиком в 1241 году, во время пышного пира, который король устроил в Сомюре, где собрался весь двор по случаю посвящения в рыцари его брата Альфонса. Впрочем, об этом эпизоде Жуанвиль хранит воспоминание и посвящает ему одно замечательное описание [834] . Но эта память о короле кристаллизуется в основном вокруг крестового похода, выдающегося эпизода в жизни Жуанвиля, во-первых, потому что множество крестоносцев хранили в памяти это волнующее событие; во-вторых, потому что именно тогда сенешал стал близким другом государя. Оно отозвалось и великой душевной болью Жуанвиля, сердце которого разрывалось между Богом и королем, с одной стороны, и собственной семьей, землей и замком — с другой. И в этом противоборстве — весь драматизм феодальной ментальности. «День, когда я расстался с Жуанвилем…» Это известное повествование:
833
Л. Каролю-Барре приводит фрагменты «Жития Людовика Святого», написанного Гийомом де Сен-Патю, который, по его признанию, списал показания, данные Жуанвилем на процессе, и сопоставляет их с соответствующими фрагментами сочинения самого Жуанвиля (Carolus-Barre L. Le Proces de canonisation… P. 78–87 и представление свидетеля Жана де Жуанвиля, годом рождения которого он считает не 1224-й, а 1225-й, что предполагает перевод на современный хронологический стиль, то есть прибавление одного года к средневековой дате, когда дело касается января и февраля, так как в то время начало года приходилось на март, а исследователь предполагает, что Жуанвиль родился 1 мая. Р. 152–158).
834
Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 69.
Аббат Шеминона дал мне мою перевязь и посох; и тогда я покинул Жуанвиль, расставшись с ним до моего возвращения; я шел пешком, босой и в одной рубахе; и так я шел в Блекур и в Сент-Юрбен и к другим тамошним реликвиям. И, шагая в Блекур и Сент-Юрбен, я ни разу не оглянулся на Жуанвиль, боясь, как бы сердце мое не дрогнуло при виде милого замка, который я покидал, оставляя в нем двух моих детей [835] .
Память Жуанвиля свежа, наполнена образами и звуками.
835
Ibid. P. 54–57.
Ему помнится, как флот Людовика Святого отплывал от берегов Кипра в Египет:
В субботу король поднял парус, подняли паруса и все остальные корабли, — зрелище было великолепное; ибо казалось, что все море, куда ни кинь взгляд, было покрыто парусами кораблей, а было их 1800, малых и больших [836] .
Ему памятен греческий огонь [837] , который мусульмане метали в войско крестоносцев:
Греческий огонь выглядел так:
836
Ibid. P. 82–83.
837
Греческий огонь — горючая смесь, в состав которой входили сера, селитра, горная смола, льняное масло и нефть. Это вещество, изобретенное в Византии около 673 г. неким архитектором Каллиником, которое легко горело на поверхности воды, использовалось обычно в морских сражениях и выбрасывалось из установленных на носу кораблей или на стенах прибрежных крепостей сифонов-огнеметов. Другой способ употребления греческого огня заключался в том, что наполненные этой смесью сосуды бросали либо в осажденные населенные пункты, чтобы вызвать пожары, либо на осадные орудия, чтобы сжечь их.
838
Ibid. P. 112–113.
Он вспоминает, как Людовик Святой сражался в Египте с сарацинами, — «прекраснейший рыцарь», какого он когда-либо видел [839] .
Жуанвиль обладает особым вкусом к описанию одежды и цветовой гаммы. Он во всех деталях и красках воссоздает одежду, которая была на Людовике Святом. Уже в Сомюре, во время первой встречи: «На короле был камзол из атласа голубого цвета и сюрко и плащ из алого атласа, подбитого горностаями, а на голове у него была хлопковая шапочка, которая портила его, ибо он был еще молод» [840] . После возвращения из крестового похода настало время покаяния, в том числе и в одежде. И наконец, когда Жуанвиль видит в первом (цветном) сне о Людовике Святом, как одевают короля, готовящегося стать крестоносцем во второй раз: «И мне привиделось, что множество прелатов в церковном облачении переодевают его в алую сорочку из реймсской саржи». Цвет в данном случае глубоко символичен, как и во сне о крови и золоте, увиденном Людовиком VII о своем, еще не родившемся сыне Филиппе Августе:
839
Ibid. P. 124–127.
840
Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 54–55.
Потом я позвал монсеньера Гийома, моего священника, которому было многое ведомо, и он истолковал мне видение. И он сказал так: «Сир, вот увидите — завтра король станет крестоносцем». Я спросил, отчего он так думает; и он сказал, что думает так по причине увиденного мною сна; ибо сорочка из алой саржи означала крест, который был алым от крови, пролившейся из тела, рук и ног Господа. «А то, что сорочка была из реймсской саржи, означает, что поход едва ли будет удачным, и вы это, даст Бог, увидите» [841] .
841
Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 396–399.
Но, читая Жуанвиля, задаешься вопросом, что же (сознательно или подсознательно) было его предметом: король или он сам? Что перед нами: биография или автобиография? Если бы Жуанвиль предварительно написал какие-нибудь «Мемуары» и особенно если бы это были в основном воспоминания о Людовике, то эти сомнения по части героев могли бы разрешиться. Новая редакция, выполненная по повелению королевы Жанны, не устранила бы полностью автобиографический (вероятно) характер предшествующей версии. Однако веского аргумента в пользу этой гипотезы до сих пор нет. Как бы то ни было, следует считаться с неуместным, но упорным присутствием Жуанвиля в сочинении, пусть даже основанном в значительной степени на личных свидетельствах сенешала, но заголовок которого, по условиям заказчика, гласит: «Святые речения и благие деяния нашего святого короля Людовика». М. Перре подсчитала, что «Жуанвиль выступает в 73 процентах параграфов, выделенных современными издателями в его тексте», и показала, «что он настолько увлечен своими отношениями с королем и в то же время так навязчиво ставит себя в центр повествования, что рассказ порой теряет ясность; непонятно, действительно ли он участвовал в том или ином эпизоде и что именно он включает в это объединяющее мы: одного лишь короля или себя и короля» [842] .
842
Perret M. A la fin de sa vie ne fuz je mie // Revue des sciences humaines, 1981–1983. T. 183. P. 17–37. Благодарю за детальный анализ, представленный на моем семинаре в Школе высших исследований в области социальных наук, М. Перре («Статус рассказчика в “Истории Людовика Святого” Жуанвиля») и X. Марчелло-Ниция («Словесные формы и дискурсивная стратегия в “Истории Людовика Святого” Жуанвиля»).
В отличие от биографов-клириков Жуанвиль писал по-французски, и король у него говорит на языке, на котором он действительно изъяснялся, — тоже по-французски. Таким образом, были ли его речения точно сохранены Жуанвилем или же он вложил в королевские уста то, что случилось (или хотелось) услышать, но «подлинную» речь короля мы слышим именно у Жуанвиля, да еще в «Поучениях», нормативном тексте, в котором Людовик сам обращается к сыну и дочери.
Что касается запутанной «авто-эксо-биографической» ситуации, весьма тщательный анализ которой дал М. Зенк, то она прежде всего проистекает из того, что Жуанвиль «первым из пишущих по-французски заговорил от первого лица» [843] , — знамение времени, ибо XIII век — эпоха «перехода от лирической поэзии к поэзии личной». В этом «Житии» тесно переплелись автобиография и биография «другого». Людовик Святой удивительно легко образует «сиамские» пары: то его не оторвать от матери, то с ним не прочь слиться Жуанвиль.
843
Zink М. La Subjectivite litteraire: Autour du siecle de Saint Louis. P., 1985. P. 219.
См. также замечательную, цитированную выше статью: Zink М. Joinville ne pleure pas…