Максимум внимания
Шрифт:
— Добро, — говорю. — И последнее: зачем вы скрыли судимость? Отвечайте!
Отвернулся. Молчит. Злость меня взяла. Эх ты, говорю ему мысленно, ну что ты руки опустил? Неужели не понимаешь, что тебе не молчать, а защищаться надо?
— Хватит, — говорю. — Подпишите протокол и можете возвращаться в камеру. И подумайте получше, что сказать в следующий раз, чтобы опять не провраться.
На этом и закончил допрос.
5
Было что-то не совсем обычное в том, с каким упорством цеплялся Акимов за порочную свою версию об убийстве невооруженным
— Ну, знаете, — рассказывает, — впору руками развести. Я ему в самой популярной форме изложил теорию о косвенных уликах, и вроде понял он все. Так как же, спрашиваю, будете говорить правду? Отвечает, что будет. Чем, спрашиваю, ударили? Молчит. Так все-таки, чем? Хоть режьте, говорит, — кулаком!.. Прямо из себя меня вывел. Да вы, говорю, понимаете, что запирательство вас не спасает? Вот акт судебномедицинской экспертизы, вот протокол изъятия гири. Они же вас кругом уличают! Так знаете, Сергей Александрович, что он мне ответил? Идите вы, говорит, к чертовой бабушке! И еще кое-что подзавернул, такое, что в протокол не записывается. Я, говорит, правду сказал, и вы на меня не жмите! А судимость, говорит, верно, скрыл — не хотел о прошлом вспоминать...
— Добро, — говорю. — Давай проверять его объяснения. Выноси постановление о назначении новой медэкспертизы. Поставь вопрос: могла ли смерть последовать в результате удара кулаком. А я со своей стороны тоже некоторые меры приму.
Меры мои (громко сказано!) заключались в том, что решил я съездить к Акимову домой. Раньше не было у меня такой надобности, а теперь появилась по ходу дела.
Горбатая улица — не дальний свет; дошел я до нее пешочком по теневой стороне, отыскал дом 10. Дом, каких много — серый, пятиэтажный, старой постройки, с фасада щерятся не то львы, не то гарпии. Во дворе в песочке дети играют.
Лифта нет. Поднялся я на пятый этаж и стою, жду, пока сердце перестанет колотиться. Отдыхаю и думаю: а ведь здесь, на этой самой площадке и был убит Потапов. И стало мне как-то не по себе. Посмотрел я на чисто вымытые каменные плиты, на медные таблички на дверях и пожалел, что не наделена мертвая материя даром речи. Молчат они, единственные свидетели того, что произошло здесь пять дней назад, и никому ничего не расскажут. Жаль!
Позвонил. Открыла мне соседка, узнала (я ее в прокуратуру вызывал), вытерла руки фартуком.
— Заходите, — говорит. — А Катюши нету дома; или вы по какой другой надобности?
— По другой, — говорю.
Впустила она меня, повздыхала, что погода жаркая, водой угостила, а сама так и пританцовывает на месте — не терпится ей узнать, зачем я пожаловал. Стоим мы в передней друг против друга и лицедействуем: она любопытствует, при внешнем полном равнодушии, а я отшучиваюсь и в то же время осматриваю прихожую. Хоть и не был я тут ни разу, но знакома она мне — вот справа тумбочка стоит, вот над ней полочка с телефоном.
— Можно, — говорю, — позвонить?
— Пожалуйста. Звоните на здоровье. Я сейчас свет включу, темновато у нас здесь.
Набрал я первый попавшийся номер, а сам спрашиваю, как бы в шутку:
— А не сорвется ваш телефон с этой вот полки?
— Зачем же, — отвечает. — Она у нас прочно прибита. Почитай лет десять держится.
Сами понимаете, что номер,
— Хорошо, — говорю. — Если позволите, я запишу все это.
— Пожалуйста...
А у самой вид встревоженный. Всегда почему-то людей беспокоят самые простые вещи, и склонны они видеть в них какую-нибудь тайну. Сами себя заинтриговывают.
Только оформил я все как следует, вошла Катя. Остановилась на пороге. Брови вскинула не слишком дружелюбно.
— Вы?
— Здравствуйте, — говорю. — Я к вам ненадолго. Разрешите?
Пожала плечами и, не глядя на меня, пошла к своей двери. Отперла, пропустила меня, вошла и села на стул. В окно смотрит. И все это молча. А в руках продолжает авоську держать — хлеб там уложен, лук, пакетики всякие: из магазина, наверное, вернулась.
Молчим.
Ладно, думаю, подождем, пока ты остынешь. Стал осматриваться. Комната маленькая, но какая-то очень чистенькая, ухоженная. У двери — половичок. На кроватях белейшие покрывала с острыми складками. Шкаф с зеркалом. В нем стена отражается с висящей на ней фотографией Акимова в военной форме и какой-то грамотой в рамке.
— Ваша? — спрашиваю.
— Толина. За целину.
Вот как? — думаю. Мне об этом ничего неизвестно. И Мария Федоровна не докладывала... Зацепился я за эту грамоту и кое-как расшевелил негостеприимную хозяйку. Поговорили с ней о целине; рассказала она, что был там Анатолий во время службы в армии — помогал убирать урожай; перешли на телефон — в той связи, что, мол, не чинил ли работящий Толя полочку; выяснил, что Катя о полочке ничего не знает.
— А мама ваша где? — спрашиваю. — На работе?
— Мама?..
Посмотрела она на меня и тихо так говорит:
— Маму в больницу отвезли. Сердце... Плакала она очень... После Толиного несчастья... Ночью сегодня и отвезли...
И губу закусила. Потом повернулась ко мне и говорит еще тише:
— Вы ведь по делу пришли? Спрашивайте.
И смотрит на меня строго. Ждет.
Врагу бы не пожелал я такого вот положения, в каком сам очутился. Очень неприятное положение. Пришел в дом, где вслед за одной бедой вторая свалилась, и должен по обязанности своей служебной допрашивать эту вот девушку, которая если и не плачет, так только потому, что стыдится показать себя слабой перед чужим и к тому же враждебно настроенным, как ей думается, человеком.
— Екатерина Степановна, — говорю. — Выслушайте меня, пожалуйста. Пришел я, конечно, по делу, но положение я ваше понимаю и не собираюсь...
— Не надо, — говорит. — Спрашивайте лучше... У меня совсем мало времени. Передачи вот... Толе и маме... Спрашивайте.
— Добро, — говорю.
Быстро, как мог, записал все, что она рассказала мне о полочке, дал ей подписаться.
— Всё? — спрашивает.
— Нет, — говорю. — Можете вы тихонько, без особой огласки, позвать сюда двух человек? Из тех, что не станут болтать — и так ведь, небось, в доме разговоров хватает. Так вот, вы таких пригласите, которые к вам хорошо относятся. И, кстати, дайте мне клещи. Найдутся они в вашем хозяйстве?