Максимум внимания
Шрифт:
Понял.
— Конечно, — говорит.
Вышли мы с ним в коридор. Спрашивает тихо:
— Ну, что?
— Ничего, — говорю. — Дай ему успокоиться. Пусть посидит с Машей наедине несколько минут. При ней одной он постарается взять себя в руки — все-таки мужчина...
Позвонил я из другого кабинета начальнику отделения милиции и попросил его не помещать Акимова в общую камеру.
Вернулся в нашу комнату, сел в свой угол. Слушаю. Смотрю. Понемногу налаживается дело. Акимов больше не плачет, руки из-за спины вынул и отвечает на пекины вопросы. Скажет слово и тут же поглядит на Марию Федоровну: как она? А она
— Ну, — говорит, — Толя, а дальше что? Вы только не торопитесь, вспомните, пожалуйста, все, что можете. Хорошо?
— Хорошо, — отвечает. — Я постараюсь...
Словом, потихоньку, полегоньку вырисовывалась перед нами следующая картина. После демобилизации из армии Акимов вернулся на свой завод и освоил специальность токаря. До армии он был разнорабочим. На днях сдал экзамен на очередной разряд. Так что работой он вполне доволен. Дома тоже все хорошо. Два месяца назад женился (вот она откуда, латочка эта!), прописался на площади жены, Кати своей, и зажил, не чуя беды. И все бы отлично, если б не Потапов, сосед. Любил он при жизни выпить, Потапов этот. Напьется и буянит. Трезвый — тихий, а пьяный — самый что ни на есть отчаянный скандалист. Все его боялись. Приходилось Анатолию, как главной мужской силе в квартире, его утихомиривать. Справлялся кое-как. С помощью соседей. А вот сегодня так получилось: Катя — на службе, соседи — кто где, Анатолий к смене готовился. Собрался ехать на завод, вышел на лестницу и столкнулся с пьяным Потаповым. Сначала мирно поговорили, а потом поругались... Короче, ударил Потапов Акимова по лицу. И получил сдачи. Свалился и не встал больше.
Все это, разумеется, узнали мы не сразу. И не так связно. Да и вообще связи в его показаниях, пожалуй, не было никакой. Зато неясностей — сколько угодно. Не очень убедительной мне показалась эта его версия со смертью от удара кулаком. Приходилось мне, конечно, в книгах читать, что таким манером и быков убивали, но убивали-то богатыри. А тут сидел передо мной обыкновенный паренек и клялся с испуганными глазами, что ударил он покойного всего один-разъединственный раз. И убил.
Вижу я, что и Пека сомневается.
— Голой рукой ударили? — спрашивает.
— Рукой.
— И ничего в ней не было? Кастета, например?
— Ничего. Честное слово, ничего! Поверьте же мне, правду говорю...
И хочется мне ему верить, да не могу.
— Всё рассказали? — спрашиваю.
— Всё...
— Верно, что не судились? Учтите, проверим.
Запнулся.
— Верно...
Ладно, думаю, не будем настаивать. Как-нибудь и без его помощи установим, что надо. Подал я Комарову условный знак, чтобы кончал допрос, и снова уткнулся в свою папку.
Увел Акимова конвойный, а мы заспорили. Мария Федоровна чуть ли не защищает Акимова.
— Верю я ему, — говорит.
Пека хмыкает.
— На основании чего, собственно?
— Интуиция подсказывает.
— Интуицию, — говорю, — в дело не подошьешь. Факты давайте. Есть у вас факты? Нет? Тогда отставим интуицию. На неопределенный срок.
Так, споря, выработали мы несколько версий. В том числе и такие: убит Потапов гирькой на почве ревности, или из мести, или из хулиганских побуждений. Версии были разные, но гирька фигурировала во всех. И первую из них — о ревности — поручили мы заботам Марии Федоровны.
3
Прошли
Пришла она, повторяю, без вызова, просидела чуть не весь день в коридоре на диване и так бы, наверно, и ушла, не решившись постучаться в дверь кабинета, если б случайно не обнаружила ее, зареванную, наша Мария Федоровна. Привела она ее ко мне, отпоила водичкой, обласкала, как могла, и понемногу втянула в разговор.
Минут этак двадцать толковали они о чем-то шепотком, потом, слышу, перекинулась у них беседа на Акимова. Шуршат, как мышата, возле окна.
Под конец громко заговорили. Задала Машенька какой-то, по всей видимости, не слишком деликатный вопрос и нарвалась на отповедь.
— Да вы что?! — слышу. — Да как вы такое подумали?.. Да я бы Потапова этого утюгом бы огрела!..
Вообще-то она, Катя, на вид не очень боевая — тоненькая, совсем еще девочка. А тут прямо-таки, как вихрь, — колотит кулачком себя по коленке, стаканчик с карандашами опрокинула — не заметила даже.
— Предложение, — говорит, — он мне делал. Все знают. Но это же еще до Толи было! Два года назад... А чтоб потом... Да я б кипятком его ошпарила, вот что!
Вскочила и — тук, тук, тук — к двери. Еле успела ее Мария Федоровна перехватить. Взяла под руку, утешает:
— Честное слово, Катюша, ты меня не поняла. Я же тебя не хотела вот ни на столечко обидеть. Ну, пожалуйста, успокойся.
А та опять в рев. Выплакалась в платочек, высморкалась; увидела, что карандаши на полу валяются, присела на корточки, собрала. Покраснела.
— Извините, — шепчет, — я нечаянно.
И смешно мне на нее смотреть и грустно. Смешно — потому что выглядит забавно; косички растрепались, глядит на меня виноватыми глазами — школьница да и только. А грустно — ибо знаю я то, чего она не знает. И если все, что мне известно, — правда, то суждено ей в двадцать лет остаться ни женой, ни вдовой...
Поставила она на место стаканчик, встала и говорит:
— Совсем забыла: ведь я по делу... Мне к Оленину надо.
— Я, — говорю, — Оленин.
— Ой!.. Извините... Вы на меня не сердитесь, что я к вам пришла? Мне в отделении сказали, что через вас можно Толе записку передать. Правда?
— Правда, — говорю.
— Вот она... Это очень, очень важно. Вы, пожалуйста, поймите. Там ничего плохого нет. Только очень важное для него и меня.
А для нас? — думаю. Взял я у нее записку, просмотрел и говорю:
— Передам.
Опустила голову и, не прощаясь, пошла к двери. Не плачет. Ресницы вздрагивают, но не плачет. Ушла.
В столе у меня лежит справка. Утром получил. И в справке сей записано черным по белому, что Акимов Анатолий Григорьевич в пятьдесят восьмом году осужден народным судом к одному году принудительных работ за пьяную драку. Факт этот Акимов от нас скрыл. И вот является жена Акимова и просит передать ему записку, в которой сказано помимо прочего: «Не надо скрывать, что тебя судили, скажи об этом честно». Как я сие должен расценить? Пока только так: жена сообщает мужу, что в его положении бессмысленно скрывать биографические изъяны.