Мантык, охотник на львов
Шрифт:
«Зависть?» — думалъ онъ. «Сколько охотниковъ по всему свту охотится — какое ему до этого дло? Онъ и не думаетъ о нихъ. Вотъ какой то англичанинъ Брамбль детъ охотиться… Ну и пускай — на здоровье… А вотъ, что Коля подетъ — это нестерпимо больно! Уже пускай бы разстроилось… Ай-я-яй, нехорошо, Мантыкъ, какъ нехорошо! Ддушка то заставлялъ заучивать заповди Господни, все тогда напиралъ: — «не желай дома ближняго твоего, не желай жены ближняго твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближняго твоего!»
И оправдывался самъ передъ собою Мантыкъ.
«Да ничего этого я не желаю. Ничего я не хочу. Ни дома его, ни жены, ни раба его… Я хочу быть съ нимъ. Охотиться съ нимъ. Помочь ему. Самъ стать
Селиверстъ Селиверстовичъ, какъ всегда, вдругъ спохватился, что ему идти въ гаражъ, заторопился и ушелъ, даже не взглянувъ на Мантыка.
Наталья Георгіевна обратилась съ какимъ то вопросомъ къ Мантыку. Онъ не отвтилъ. Свои думы шли у него въ голов. Она повторила вопросъ.
Тогда онъ вскочилъ и сталъ прощаться.
— Завтра проводимъ тебя, Коля! Ну, дай же Боже! Я такъ радъ за тебя.
И вышелъ безъ шапки, забывъ шапку на Колиной постели.
Мантыкъ спустился въ темнот уже на два пролета. Онъ не нажималъ кнопки электрическаго свта. Въ темнот было лучше. Онъ шелъ, еле двигая ногами. Точно прилипали он къ ступенямъ.
Вдругъ ярко, ослпительно, по всей лстниц вспыхнулъ свтъ. Маленькія ножки въ легкихъ башмачкахъ быстро затопотали внизъ по ступенькамъ. Тоненькій голосокъ обозвалъ сверху:
— Мантыкъ! Мантыкъ остановился.
— Фуражку… забылъ… — серебрянымъ звономъ залился Галинкинъ смхъ.
Галинка, — дв золотыя косы трепетали за спиною, бжала внизъ.
— Вотъ ваша шапочка.
Ясные, чистые, голубые глазки глядли въ темные, насупленные глаза Мантыка. Эти дтскіе, много плакавшіе глаза, видли глубоко, видли насквозь и Мантыкъ потупился подъ ними.
— Мантыкъ, — сказала Галина. — Такъ ли я все поняла, что «они» говорили? Коля детъ охотиться на тигровъ, какъ охотился вашъ ддушка?
Мантыкъ утвердительно кивнулъ головой.
Галина потупилась, смутилась. Блдный румянецъ освтилъ ея лицо. Когда она подняла вки и длинныя, загнутыя вверхъ рсницы раскрыли ея голубые глазки — въ нихъ была мольба.
— Слушайте, Мантыкъ, я ужасно прошу васъ. Позжайте съ Колей. А то мн такъ за него страшно!
Мантыкъ пожалъ плечами.
— Коля меня не беретъ, — мрачно сказалъ онъ.
— И не надо, вовсе не надо, чтобы онъ бралъ, — капризно заторопилась Галина… — Гд же ему взять? Денегъ нтъ… А вы тайно отъ него. Помните… когда я была больйа, мн снилось, что большой котъ помогалъ мам. Глупости, конечно… Такой мягкій, неслышный, невидный, очень какой услужливый котъ… И вы, какъ онъ… Понимаете: — Коля и не узнаетъ… Онъ воспротивится… Онъ, гордый… Скажетъ: не надо… самъ управлюсь… А вы безъ него позжайте, и все подл него… И если на него тигръ — вы сейчасъ его и колите. Понимаете?
— Понимаю, Галина.
— Сдлаете?
— Сдлаю, Галина.
Галина стояла на дв ступеньки выше Мантыка. Ея лицо было вровень съ его лицомъ. Маленькія, тонкія, покрытыя золотымъ пухомъ у плеча ручки обвились вокругъ загорлой шеи Мантыка. Теплая худенькая щечка прижалась къ его щек.
Это продолжалось мигъ.
Дтскія ручки расплелись, освобождая смутившагося Мантыка.
— Для меня, — звонко сказала Галина и побжала наверхъ.
Сейчасъ же погасло на лстниц электричество. Мантыкъ спустился въ темнот.
Такъ въ одинъ и тотъ же вечеръ четыре сердца запылали взаимной любовью, четыре юныя головки стали думать другъ о друг, четыре души связались другъ съ другомъ и стали одна о другой болть: — Коли и Люси, Галины и Мантыка.
Этотъ сердечный огонь согрлъ ихъ жизни. Однимъ далъ силы на преодолніе лишеній и на свершеніе подвиговъ, другимъ — на терпливое ожиданіе и на пылкую молитву Богу о далекихъ и любимыхъ.
Это ничего, что вс они были молоды, что они никогда и ни за что не признались бы въ своей любви. Стыдно было какъ-то. Боялись вынести на свтъ нжный цвтокъ зародившагося чувства. Тмъ чище, глубже и святе было это юное чувство, этотъ великій священный пламень,
XV
ПРОВОДЫ КОЛИ
Колю проводили, какъ слдуетъ, честь честью. Очень хотлось Селиверсту Селиверстовичу, чтобы съ шампанскимъ… Ну, да гд его взять? Дорого очень.
Итакъ, и мамочка, и Галинка, и ддушка съ Мантыкомъ разорились на перонные билеты [25] и вышли на платформу проводить Колю до самаго вагона.
Ярко освщенный стоялъ Марсельскій поздъ. По платформ ходили провожающіе. На маленькомъ мотор съ тяжелымъ, гулкимъ грохотомъ везли телжку съ багажемъ. Нарядные французскіе матросы въ синихъ шапочкахъ съ лентами и алымъ, пушистымъ, шерстянымъ помпономъ на маковк, въ синихъ курткахъ и штанахъ съ раструбомъ книзу, румяные отъ выпитаго вина стояли у того же вагона, гд собрались Ладогины. Медленнымъ шагомъ, въ раскачку, нагруженные чемоданами и пледами шли носильщики въ синихъ блузахъ и за ними пассажиры, и гулко и шумно было подъ громаднымъ стекляннымъ навсомъ вокзала. На сосднемъ пути паровозъ выпускалъ паръ и за грознымъ шипніемъ плохо слышалъ Коля, что ему говорилъ Селиверстъ Селиверстовичъ. Мамочка въ слезахъ стояла въ жалкомъ старомъ темносинемъ пальто, обшитомъ собачьимъ мхомъ, и сердце сжималось у Коли видть мамочку такъ бдно одтую среди нарядной богатой толпы. Галинка жалась къ Кол и обими маленькими ручками ухватилась за него. Мантыкъ стоялъ въ сторон. Онъ гордо поднялъ голову и смотрлъ куда-то вдаль. Онъ былъ угрюмъ и точно чужой.
25
Билетъ, дающій право выхода на платформу къ вагонами.
— Эхъ, — говорилъ Селиверстъ Селиверстовичъ, — ну разв на чугунк проводы? Мыслей не соберешь, Богу не помолишься. То ли, бывало, у насъ въ Туркестан. Провожаешь на почтовыхъ, на лошадяхъ. Вс набились на станціи. Въ станціонной комнат все свои. Чужихъ никого. Подали вино. Розлили въ стаканы. Пора и хать. По послдней стремянной! Теперь и слова-то этого не понимаютъ. А пили ее тогда, когда еще верхомъ здили, и уже за стремя брались, чтобы садиться — тутъ и пили… За дверями станціи кони готовы, тарантасъ увязанъ. Звенятъ бубенцы, колокольцы…. Пора и хать…. Нтъ, погоди… По стремянной пропустить!.. А потомъ, по обычаю приссть надо…А потомъ встать, къ образамъ обратиться, лбы перекрестить, Богу помолиться… А тутъ — ни приссть, ни помолиться… Тьфу… Нехристи!.. И вотъ, все кончили… Уже въ тарантас отъзжающій, провожающіе подушки оправляютъ, чтобы сидть удобне было… Пора уже пускать лошадей. Бсятся, не стоять кони… Ихъ еле сдерживаютъ за уздцы конюха-киргизы… Пора!.. Нтъ, еще по стаканчику пннаго. Поцловались… Пускай?! Счастливо!.. Глядишь, а уже кто-нибудь изъ молодежи вскочилъ въ тарантасъ — проводить до первой станціи… вотъ это было!.. А тутъ!.. Стой? Хвосты поджимай?! Атансіонъ!. [26] Того и гляди, ноги отдавятъ.
26
Вниманіе (посторонись).
Наталья Георгіевна смотрла на сына долгимъ любящимъ взглядомъ. Точно хотла на все время разлуки запомнить любимыя черты. Много перенесли они за это время, да за то вс были вмст. Это была ихъ первая разлука.
И опять заговорилъ Селиверстъ Селиверстовичъ. Ему хотлось въ эти послднія минуты переложить въ Колю всю свою мудрость, все знаніе людей и пустыни.
— Ты, Коля-то, какъ попадешь въ пустыню — сторожкій стань, что конь дикій. Держи уши буравцемъ, а глаза огнивцемъ. Отъ лютаго звря кострами оборонишься, а отъ лютаго человка только вниманіемъ. Людей бойся больше, чмъ зврей. Самый хитрый, самый лютый зврь — человкъ…