Мантык, охотник на львов
Шрифт:
Мантыкъ стоялъ на зеленющемъ молодою весенней травою холм и смотрлъ на востокъ. Солнце всходило. Золотые лучи освщали крпкаго, рослаго юношу. Въ темную бронзу ударили вьющіеся подъ малиновой шапкой волосы и точно огненнымъ обводомъ былъ окруженъ Мантыкъ.
— Скучно?… Страшно?… Я этихъ словъ не знаю, Коля, — тихо сказалъ онъ. — Разв можетъ быть скучно, когда стоишь въ храм Божіемъ?… Когда идетъ литургія и ангельскими голосами поетъ хоръ?.. A вдь это, — раскрывая широко объятія навстрчу солнцу воскликнулъ Мантыкъ, — храмъ Божій! Невиданной красоты храмъ! Ты слышишь? Въ неб псня… Жаворонокъ или другая птица… слышишь… какъ поетъ?… А тамъ въ Аддисъ-Абе-б? Прислушайся, какой концертъ подняли согнанныя на ночь стада… Это хвала Богу… Это хоръ поетъ.;.
Мантыкъ бросился грудью на землю и какъ бы обнялъ ее, прижимаясь лицомъ къ иголкамъ молодой травы. Такъ, молча, въ несказанномъ восторг, пролежалъ онъ нсколько мгновеній.
Потомъ всталъ, подошелъ къ Кол и, пристально глядя ему въ лицо, сказалъ серьезно:
— Ты думаешь — рехнулся Мантыкъ. Я опьяненъ этимъ міромъ Божьимъ, этимъ счастьемъ свободы, этою побдою надъ собою.
Нсколько минуть оба молчали. Въ безлюдіи пустыни при пніи жаворонковъ медленно поднималось изъ-за розовыхъ горъ солнце.
— Ты сказалъ: — страшно… Знай, Коля, Мантыкъ здсь на охот львиной… Э! да все равно!.. Хотя бы я здилъ по-прежнему на каміонетк по Парижу, — я готовлю себя къ другому… Галин ты скажи: — двнадцать львовъ…. Это для дтей… Родина у меня передъ глазами. Умученная врагами Россія!.. Для нея готовлю себя, для нея закаляю и учусь у пустыни. Ты Галин скажи серьезно: Мантыкъ, молъ, свое слово сдержалъ. Она знаетъ какое. И двнадцать золотыхъ цпочекъ у меня будетъ въ ушахъ… Двнадцать львовъ!.. А только… понимаешь… Если учую… Я-то учую! что пора идти крушить врага, ломать замки запечатанной моей Родины, — такъ я тамъ раньше буду, чмъ у васъ. И, ежели будемъ съ Галиной Семеновной — такъ уже у себя: — въ Уральск, или въ Петербург… Понимаешь? Я тутъ за эти мсяцы во какъ выросъ!.. Башковатый сталъ!.. Ну! прощай! Будь здоровъ. Земной поклонъ передай отъ меня Наталь Георгіевн… Галину поцлуй… Да берегите вы моего ддушку. Я за все разсчитаюсь….
Мантыкъ крпко пожалъ руку Кол и, не оглядываясь, сталъ спускаться съ холма.
Солнце любовно озаряло его. Длинная тнь скользила по трав. Блый плащъ и рубаха, казалось, свтились на солнц.
Коля стоялъ до тхъ поръ, пока Мантыкъ не скрылся въ лощин. Все ждалъ, не оглянется ли Мантыкъ?
Мантыкъ не оглянулся.
XXXII
ГОРЕСТИ И ЗАБОТЫ НАТАЛЬИ ГЕОРПЕВНЫ
Въ тяжелые для Натальи Георгіевны дни пришло къ ней Колино письмо. Клада она не ждала и, когда по воскресеньямъ горячо молилась въ церкви, не о клад, не о богатств, не о спокойной жизни просила она Господа, а о томъ только, чтобы ея Коля вернулся живой и здоровый. Но было въ извстіи о томъ, что кладъ оказался не денежный, что всего сто талеровъ было въ немъ найдено одно обстоятельство, которое взволновало и смутило Наталью Георгіевну. Это отношеніе къ Дарсонвилямъ. Колинъ патронъ участвовалъ въ клад, шли «на пополамъ» изъ пятидесяти процентовъ. За это Дарсонвиль платилъ въ пансіонъ за Галину. Французская семья очень хорошо относилась къ двочк и на Рождественскіе праздники, когда у Натальи Георгіевны особенно много было работы въ ресторан, Люси упросила отпустить Галину на ихъ дачу «Ля Фэйе». Рождество было теплое, солнечное. Крпкимъ ароматомъ увядшей листвы былъ пропитань большой лсъ Гро Буа, и Галина поправилась, порозовла и похорошла на дач. Ее приняли у Дарсонвилей, какъ родную, и Люси не называла ее иначе, какъ «mа petite soeur». [85]
85
Моя сестренка.
Тяжелая жизнь сдлала Наталью Георгіевну недоврчивой. «Конечно», — думала она, — «французы такъ пригрли Галину не изъ любви къ бдной
А, когда половина клада оказалась — пятьдесятъ талеровъ, мене двухсотъ франковъ, — совсть стала мучить Наталью Георгіевну и она собралась похать къ Дарсонвилямъ, объясниться съ ними, и общать постепенно уплатить долгъ за пансіонъ Галины.
Но тутъ заболлъ и получилъ разсчетъ изъ своего гаража Селиверстъ Селиверстовичъ.
Онъ и раньше не домогалъ, но какъ то при внучатомъ племянник крпился. Изъ за Мантыка, котораго любили и уважали въ гараж, терпли и Селиверста Селиверстовича. Но, когда прошло три мсяца, а Мантыкъ не вернулся и не подавалъ о себ всточки, и Селиверстъ Селиверстовичъ еле ходилъ и засыпалъ на дежурств, - его разсчитали.
— Вамъ сколько лтъ? — спросили его.
— Восемьдесятъ, — отвчалъ, подбадриваясь и выпрямляясь, старикъ.
— А мы старше шестидесяти не держимъ.
Искать новое мсто? Но куда онъ пойдетъ, не знающій языка? Да еще такое правило, что старше шестидесяти не берутъ! «Чмъ же я виноватъ, что Господь продлилъ мои годы до восьмидесяти», — думалъ несчастный старикъ.
«Охъ, умирать мн пора! Никого близкихъ у меня нтъ. Кругомъ молодежь, не понимающая меня. Да и заняты вс очень. И стыдно и нехорошо какъ то просить у чужихъ людей».
Селиверстъ Селиверстовичъ зашелъ вечеромъ къ Наталь Георгіевн. Зашелъ навстить и проститься. Наталья Георгіевна ужаснулась, когда увидала стараго ддушку.
Кожа да кости, да сдая, отросшая борода. Руки трясутся, и самъ еле ходитъ.
— Селиверстъ Селиверстовичъ, — воскликнула она, — что съ вами!.. Вы больны?..
— Да, вишь ты, дло то какъ обернулось. Умирать пора старику. Да видно и помирать надо, какъ псу. Песъ — сами, поди, знаете, Наталья Георгіевна, какъ смерть учуетъ, бжитъ отъ хозяина, ищетъ укромное мсто, гд бы ему никому не досадить и тамъ помираетъ. Такъ и мн надоть. Да гд въ Вавилон то здшнемъ мсто такое найдешь? Везд люди.
— Да что случилось?
— Разсчитали меня на прошлой недл.
— Хорошо… Вы ли что нибудь?
— Да по Туркестански, матушка, какъ бывало въ голо дныхъ походахъ на желзномъ пайк были: — день не димъ, два погодимъ, а тамъ и опять не димъ…
— Садитесь… Нтъ!.. Такъ нельзя-же!.. Я васъ устрою въ Русскій Домъ…
— Тамъ, матушка, ваканцій нтъ. Такихъ то стариковъ, какъ я, думаете, мало что-ли въ Париж. Всхъ призрвать и мстъ не хватитъ. Гдъ могъ — побывалъ. Помогаютъ добрые люди… Свои туркестанцы мн помогли. Да только… Не это мн надо… Не франки… Одинъ я, какъ перстъ. Чужой всему и всмъ.
— Ну, мн то вы не чужой?
И Наталья Георгіевна, сама ничего не имвшая, захлопотала.
Прежде всего она взяла въ ресторан отпускъ на дв недли. Наняла подл своей комнаты маленькую комнатушку и переселила въ нее Селиверста Селиверстовича. Она уложила его въ постель.
— Вамъ, ддушка, отдохнуть надо, и все пройдетъ и вы опять окрпнете.
— Охъ, матушка, вся бда то въ томъ, что мы, бженцы, безъ родины. Ни хворать, ни умирать права не имемъ. Не по средствіямъ это нашимъ.
— Не говорите, не говорите такъ, Селиверстъ Селиверстовичъ. Вы не имете права такъ говорить. Родины нтъ у насъ. Это правда. Но родные то люди остались и я буду вамъ, какъ родная.
— Умирать, видно, приходится. Да я и не прочь. Жалко Абрама не увижу. Прадду то его, Мантыку, пять лтъ понадобилось, чтобы двнадцать тигровъ отыскать и убить. А какъ, матушка, не слыхали вы, что, львы въ Африк можетъ погуще будутъ, чмъ тигры въ Сыръ-Дарьинской области?
— Не умю вамъ сказать, ддушка. Постараюсь, узнаю.
— Нтъ, что ужъ… Не безпокойтесь, пожалуйста. Все одно — не дожить мн.
— Полноте, Селиверстъ Селиверстовичъ.
— Врно, матушка. Кабы не Вавилонъ этотъ автомобильный, пошелъ бы я куда нибудь въ степь, да тамъ и легъ бы подъ ракитовымъ кустомъ. Хорошо тамъ умирать подъ солнцемъ. Подъ небомъ чистымъ. На земл святой… Господомъ благословенной..