Мантык, охотник на львов
Шрифт:
Селиверстъ Селиверстовичъ помолчалъ немного и сказалъ чуть слышно.
— Земля бо еси и въ землю отъидеши!
И опять замолчалъ. Долила тишина въ крошечномъ номер подъ крышей отеля Селектъ. Чуть слышно потрескивала зажженная Натальей Георгіевной лампадка подъ образомъ Спасителя.
За окномъ гудлъ, вопилъ, трещалъ, гремлъ, звенлъ и рычалъ Парижъ. Нагло въ темныхъ тучахъ ненастнаго вечера вспыхивали огни на Эйфелевой башн, загорались цвтными гирляндами, разсыпались вночками, кричали злобными буквами:
«Ситроенъ!.. Ситроенъ!»…
Вавилонъ современный.
Тихо дышалъ Селиверстъ Селиверстовичъ. Печальны
Голодъ, нужда и нищета надвигались на Наталью Георгіевну.
Какъ-то вечеромъ тихо сказалъ ей Селиверстъ Селиверстовичъ, — угнетала его одна мысль.
— Земля бо еси и въ землю отъидеши… Боюсь я, матушка, что сожгутъ мое тло здсь… Подешевше это будетъ… Гд, бдняка неимущаго хоронить!.. Эхъ, Абрамъ! Абрамъ! Не дожили мы… До Россіи, до Руси православной…
Слезы заискрились на миломъ и добромъ лиц Натальи Георгіевны. Сердце ея разрывалось отъ бездоннаго горя, отъ безъисходной тоски…
Послдніе франки уходили. За комнаты было не заплачено. Хозяинъ грозился выгнать и ее и Селиверста Селиверстовича.
Ну и пусть гонитъ! Куда?.. Умирать съ Селиверстомъ Селиверстовичемъ въ туннел метро?
Вавилонъ современный?!
Селиверстъ Селиверстовичъ вздохнулъ:
— Матушка! — прошепталъ онъ. — Почитайте мн евангеліе.
Трясется святая книга въ рукахъ у Натальи Георгіевны. Путаются страницы, когда листаетъ она ихъ. Беретъ открывшееся ей мсто и смотритъ на буквы… Въ глазахъ темно отъ слезъ. Радужные лучи ложатся на пожелтвшіе листы. Дрожитъ ея голосъ, когда читаетъ она:
«Никто не можетъ придти ко Мн, если не привлечетъ его Отецъ, пославшій Меня, и Я воскрешу его въ послдній день»… [86]
«О, Господи!» — думаетъ Наталья Георгіевна, — да что же это я? Заупокойное евангеліе попалось».
Селиверстъ Селиверстовичъ съ глубокою врою, крестясь, говорить:
— «И я воскрешу его въ послдній день»… Наталья Георгіевна листаетъ назадъ и читаетъ проникновенно, сквозь слезы:
— Въ дом Отца Моего обителей много; а если бы не такъ, Я сказалъ бы вамъ: Я иду приготовить мсто вамъ»… [87]
86
Ев. отъ Іоанна, Гл. 6, ст. 44.
87
Отъ Іоанна, Гл. 14, ст. 2.
— Гд уже мн на мсто тамъ разсчитывать, такъ, абы приняли только, — вздыхаетъ Селиверстъ Селиверстовичъ.
Наталья Георгіевна роняетъ книгу. Поднимаетъ ее и читаетъ, гд раскрылась она, упадая.
— «Придите ко Мн вс труждающіеся и обремененные, и я успокою васъ; возьмите иго Мое на себя и научитесь отъ Меня, ибо Я кротокъ и смиренъ сердцемъ, и найдете покой душамъ вашимъ; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко [88] ».
Она прерываетъ чтеніе. Страшной кажется ей тишина въ комнат. Совсмъ не слышно дыханія Селиверста Селиверстовича.
88
Отъ Матфея, Гл. 12, ст. 28, 29 и 30.
Шумитъ,
Вавилонъ современный?!. Навожденіе огненное!..
XXXIII
НЕОЖИДАННАЯ РАЗВЯЗКА
Уже все было готово у мистера Стайнлея и Коли, чтобы хать домой. Получены вещи, остававшіяся въ караван мистера Брамбля, банкъ перевелъ деньги. Оставалось получить разршеніе на выздъ и хать. Врачи находили мистера Стайнлея настолько окрпшимъ, что не препятствовали его отъзду. Задержка была за бумагами для Коли.
И вдругъ утромъ, часовъ въ одинадцать, усадебный дворъ наполнился абиссинскими ашкерами, съ ними пришелъ старикъ переводчикъ Маркъ, привели богато убраннаго, посдланнаго абиссинскимъ сдломъ, въ роскошной сбру рослаго мула для Коли.
Негусъ требовалъ москова Николая къ себ во дворецъ — Гэби.
Совсмъ по иному възжалъ теперь Коля во дворъ негусова дворца. Не входилъ, какъ дв недли тому назадъ презрннымъ арестантомъ, въ оковахъ, «али», преступникомъ, ожидающимъ казни. Онъ възжалъ теперь, какъ какой то знатный путешественникъ на парадномъ мул въ зеленой съ краснымъ юфтовой сбру, украшенной мдными бляхами и шелковыми кистями и за нимъ молчаливо шелъ почетный конвой негусовой гвардіи.
Высокій стройный баламбарасъ съ темношоколаднымъ лицомъ съ тонкими чертами, при ружь и сабл, указалъ Кол хать не къ главному, круглому зданію, гд его судили, Это былъ малый дворецъ, гд когда-то жила царица Таиту. Суровая, солдатская простота убранства поразила Колю. Простая, некрашенная деревянная лстница вела наверхъ. Каменныя стны были поблены известкой. По нимъ висли желтыя шкуры львовъ. Конвой остался внизу. Колю передали въ распоряженіе босого старика, закутаннаго въ блую съ красной полосою шаму.
Старикъ провелъ Колю въ большую прямоугольную, въ два свта залу съ деревянными полами. По сторонамъ ея въ безпорядк стояли разныя вещи европейскаго издлія. Трехколесный большой велосипедъ съ громаднымъ переднимъ колесомъ — такіе велосипеды Коля видлъ только на старыхъ картинкахъ, большой запыленный земной глобусъ, мдная подзорная труба на треног, домашній кинематографъ, волшебный фонарь, модель паровоза, колекція минераловъ въ дубовомъ ящик, книги въ пестрыхъ красивыхъ переплетахъ, большія фотографіи — все когда то подаренное прізжими европейцами, посольствами и частными людьми, было составлено здсь и пылилось, ненужное, какъ игрушки у выросшихъ дтей.
Старикъ просилъ обождать здсь Колю и самъ остался съ нимъ.» Онъ говорилъ по русски.
— Вотъ, — сказалъ онъ, — дарили… Особенно много дарили покойному негусу Менелику И. Да что! Не дти мы, чтобы въ эти игрушки играть… Такъ… пылятся… Одинъ вашъ негусъ, Джонъ-Хой Николай II зналъ, что подарить, и дарилъ не то, что ему доставляло удовольствіе подарить, а то, что было нужно подарить и что такъ радовало нашего негуса. Отъ того то такъ крпко вс мы, абиссинцы, любимъ васъ — москововъ. Вотъ и тебя негусъ не пожелалъ отпустить, не повидавшись съ тобою въ прощальной аудіенціи.