Марево
Шрифт:
"Чортъ ихъ побери совсмъ!" думалъ онъ, все чаще и чаще оглядываясь и ожидая чего-то послдняго, не выносимаго… и вдругъ… подъ ногами звучно топнулъ заяцъ и ровными прыжками зашуршалъ въ кустахъ. У Коли что-то оборвалось внутри; кровь прилила мурашками къ ногамъ; онъ дрогнулъ и пустился бжать безъ оглядки… Втки хлестали ему въ лицо, онъ спотыкался на пни, падалъ, вскакивалъ, и все бжалъ, задыхаясь отъ усталости, волненья и обливаясь потомъ…
Деревья стали рдть; пестрымъ, неровнымъ ковромъ потянулась пашня; жутко и чудно отдавались ему собственные шаги. Онъ задержалъ духъ и пріударилъ еще шибче, самъ не зная куда….
На разсвт, оборванный, взмоклый, голодный, наткнулся онъ на казачій пикетъ. Казаки поднялись было отъ разложеннаго огня, защелкали курками винтовокъ, но вглядвшись въ храбраго воина съ двухаршинною саблей, встртили его дружнымъ хохотомъ. Онъ тотчасъ оправился, закинулъ голову, протянулъ саблю и горделиво проговорилъ: "сдаюсь!"
II. Une r'efugi'ee
"Лондонъ, 15-го
"Не удивляйся, милый Аня, что я пишу теб почти годъ спустя посл послдняго письма. Ты знаешь по себ, какъ вс мы лнивы безъ крайней надобности… Ну вотъ, по привычк, не обдумывать письма заране, написалось такое слово, что ты пожалуй ужь мысленно отсчитываешь сумму, которою можешь мн пожертвовать, не стсняя себя. Нтъ, милый, не то: писать, просто писать теб хочется, побесдовать съ тобой, оправдаться передъ тобой, Авенпръ. Ты всегда былъ немножко холоденъ и безучастенъ ко всему кром насущныхъ потребностей, а не знаю почему кажется мн, ты лучше другихъ поймешь меня. Я одна, совершенно одна, на чужой сторон; слова живаго не съ кмъ перемолвить, лица симпатичнаго негд встртить. Я знаю, тебя это поражаетъ: она? въ Лондон? и одна? Ты на здшнихъ выходцевъ нашихъ мтишь; они потеряли въ моихъ глазахъ всякое значеніе, хоть собственно мн отъ этого далеко не легче. Эти образы, запутанные тогой таинственности, стоявшіе на высокихъ пьедесталахъ, оказались топорною работой, какъ только я разсмотрла ихъ поближе. Я не чувствую ни малйшей охоты сближаться съ эмигрантами-соотечественниками. Кто меня не знаетъ, пожалуй увидитъ въ этомъ черту сатанинской гордости; а я не желаю и злйшему врагу дойдти до той ужасной мысли, которая теперь не даетъ мн покою. Я почти убдилась, что я ничто. Если и уцлла нравственно, я обязана этимъ тому, что не выходила изъ своего головнаго мірка. Прими я хоть какое-нибудь участіе въ жизни, не поручусь что бъ изъ меня вышло. Вс формы жизни прошли передо мною, вс направленія дятельности сталкивались вокругъ меня, ломая и уничтожая другъ друга; я увлекалась то тмъ, то другимъ, но приступить не могла ни къ одному. Какъ только я осматривалась въ новомъ положеніи на столько, что затаенная ложь, не чуждая ни одной партіи, начинала мн сквозить чрезъ декоративную вншность, я чувствовала себя разбитою, уничтоженною, замирала на время для жизни, замыкаясь въ самой себ Я не проклинала прежнихъ товарищей я молча удалялась отъ нихъ; они честили меня измнницей святому длу и прочими кличками, къ которымъ только теперь я совершенно равнодушна, — только теперь, когда вс стремленія мои разбиты дйствительностью, когда я разочаровалась въ себ и во всемъ, за что жертвовала собою. Годъ тому назадъ, я сошлась съ людьми, которые казались мн поборниками правды, добра, свободы, всего, не потерявшаго для меня и до сихъ поръ своего истиннаго смысла. Теперь я вижу насквозь эту горсть честолюбцевъ, жадно рвущихъ другъ у друга власть, какъ стая коршуновъ тащитъ другъ у друга изъ клева требуху дохлой скотины. Я видла эту знаменитую борьбу, въ которой свобода народовъ — звучный предлогъ для возвышенія однихъ тирановъ насчетъ другихъ; я знаю вс ихъ средства къ достиженію цли самой низкой, прикрытой маскою національности. Я стояла лицомъ къ лицу съ тмъ самымъ народомъ, съ которымъ они заигрывали до поры до времени. Это было послднею гирей на колеблющіеся всы…. Нтъ словъ выразить презрнія, нтъ мрки для ненависти, которыя почувствовала я къ нимъ. Я съ ужасомъ обернулась назадъ…. Тамъ, за мною, осталась Врочка, сперва творившая себ потху изъ науки, а потомъ заигравшая въ революцію; тамъ былъ Коля, сразу принявшійся за разрушеніе троновъ; тамъ, наконецъ, накопилась мелюзга, тля, въ сравненіи съ которою эти дти казались гигантами…. Я осталась одна, на своей призрачной высот, изломанная, искалченная, безъ всякой охоты къ жизни, безъ всякой вры въ будущность.
"И въ самомъ дл, что мн остается? Писать о Россіи въ вольной русской книгопечатнѣ? Во-первыхъ, эта вольная книгопечатня не дастъ хода свободному слову, а во-вторыхъ…. Ты очень удивишься, но я все-таки доскажу мысль: писать правду о Россіи можно только въ Россіи, гд она тотчасъ же всми обсуживается; только такъ можетъ она бытъ плодотворною. Вс такъ-называемыя запрещенныя изданія не выходятъ изъ очень ограниченнаго кружка читателей, да и тамъ они остаются чмъ-то въ род рдкаго попугая или какого-нибудь magot chinois. На глазахъ нашихъ они довели нсколько смльчаковъ до Сибири, — вотъ и весь результатъ. Нашлись еще, впрочемъ, господа, которые переписали рукописныя творенія этой несчастной молодежи красными чернилами, да и любуются по праздникамъ своею коллекціей. Какая себялюбивая, кровавая, отвратительная игра въ сочувствіе! Каковы бы ни были заблужденія писавшихъ, т не лицемрили, т потерпли кару закона, которая должна примирить ихъ съ оставшимися спокойно по домамъ…
"Я устала въ этой путаниц
"Хотлось бы ясне высказаться, да не хватаетъ духу. Вы вс теперь такъ настроены, что даже братъ способенъ возненавидть сестру, если узнаетъ противъ чего и за что она шла. Если ты понялъ меня, успокойся на томъ, что чувства ваши вполн раздляетъ любящая тебя И-а.
"Р. S. Перечитавъ мое посланіе, я нахожу, что это какая-то импровизація безъ всякой послдовательности: тмъ больше правды; посылаю, чтобы не передумать. Не показывай…"
III. Толки
— Дальше зачеркнуто, сказалъ Авениръ, откладывая письмо на столъ и, желая скрыть свои ощущенія, торопливо наклонился къ своей тарелк.
— И хорошо, перебила Анна Михайловна, наливъ майору вишневки. — Что за чепуха! Ничего не поймешь…. Какъ была голова безшабашная, такъ и осталась!
Юленька, сидвшая съ краю стола, подняла голову, грустно поглядла на мать и снова потупилась.
— Много зачеркнуто? вмшался Владиміръ Ивановичъ.
Обычный тонъ Анны Михайловны покоробилъ его, какъ визгъ грифеля по аспидной доск.
Авениръ потянулся къ нему съ письмомъ. Русановъ взялъ его лвою рукой и поднесъ къ правому глазу. Майоръ съ улыбкою слдилъ за этимъ, какъ онъ выражался, непроизвольнымъ аллюромъ. Мсяца два уже, какъ племянникъ оправился отъ ранъ; только рука оставалась на шарф, да головная перевязка закрывала глазъ. Юленька подошла къ Владиміру Ивановичу, и облокотясь на стулъ, глядла ему черезъ плечо. Онъ держалъ письмо транспарантомъ почти у самой свчи; сквозь широкія черты чернилъ темнли чуть видно буквы…. Оба чтеца разобрали только: "…этого письма Русанову. Онъ долженъ забыть меня. Я долго не могла понять, какъ родилось въ немъ чувство къ женщин, не имвшей съ нимъ ничего общаго въ характер; теперь, когда я видла его на земл, въ крови, безъ движенія, — весь напускной стоицизмъ мой…." Они переглянулись изумленнымъ взглядомъ.
— Дальше, сказала Юленька вполголоса (съ нкоторыхъ поръ она стала очень тихо говорить, и въ дом ея почти не слыхать).
— Дальше не дописано, отвтилъ Русановъ, — внизу адресъ ея въ Лондон.
— Чудное дло, заговорилъ вдругъ майоръ, выколачивая погасшую трубку:- я вотъ тоже не совсмъ возьму въ толкъ, про что это она пишетъ, а какъ-то оно…. того…. за сердце хватаетъ!… Марши такіе похоронные бываютъ.
— Нтъ, она не вынесетъ этого состоянія, перебилъ Авениръ, обращаясь къ Русанову, и тому показалось, что все лицо говорившаго преобразилось: никогда еще не было оно такъ симпатично. — Это не такая натура! это у ней временно: или она пойдетъ дальше или умретъ…. она не будетъ оставаться въ этомъ…. въ этой…. объективности, что ли? жалко дяденьки нтъ, а то интересно было бъ послушать, что онъ скажетъ.
— Ничего не скажетъ, замтила Юленька:- съ тхъ поръ, какъ его увдомили, что Коля въ острог, онъ и говорить боится….
— А хандра прошла? спросилъ Русановъ.
— Прошла. Вдь это у него тоже временно бываетъ.
— А я думаю, что она съ ума сойдетъ, начала было Анна Михайловна, задумалась и прибавила:- Будетъ объ этомъ, право! Только тоска одна! Хоть бы она скоре хала сюда, что ли!
Молодежь переглянулась съ улыбкой. Даже Русановъ помирился съ Анной Михайловной за эту фразу, въ которой природная доброта, Богъ всть, изъ какого уголка ея нравственнаго міра, прорвалась сквозь цлый хаосъ всякой всячины. Онъ воспользовался какимъ-то хозяйственнымъ разговоромъ между стариками и вышелъ въ гостиную. Скоро къ нему присоединились Авениръ и Юленька.
— Поняли, гд она могла меня видть? прямо спросилъ ихъ Русановъ.
— Брату я недавно сказала, отвтила Юленька;- я и сама не знала, что это будетъ отъ васъ такъ близко.
— Кто Богу не гршенъ, царю не виноватъ, проговорилъ Авениръ. — Вся ея вина въ томъ, что она была послдовательне насъ всхъ; она свои сумазбродства довела до послдняго конца…. Вотъ хоть бы я…. когда опомнился? когда затями-то въ конецъ раззорилъ имніе…. Теперь позжай въ степь, да принимайся попросту за косулю; и то еще врядъ ли поправимся! Все потеряно, кром чести, насильно улыбнулся онъ.
Юленька поблднла такъ замтно, что Русановъ поспшилъ пожать ей руку и проститься.
— Ну, ужь мамзель, говорилъ майоръ, вызжая съ племянникомъ изъ воротъ и направляя бговыя дрожки къ Нечуй-Втру:- и туда и сюда виляетъ, и изъ воды суха выходитъ…. Нтъ, въ старину, такихъ не бывало, или мы ужь, Богъ милостивъ, на нихъ не натыкались… И вдь вся семья почитай такая безпутная, а лежитъ къ нимъ мое сердце, да и полно…. Русская удаль въ нихъ отзывается….
Русановъ глядлъ въ сторону; въ темной перспектив ночи, по всей степи, покуда глазъ хватитъ, горли огоньки, малъ-мала-меньше, мигая чуть видными точками…. Это крестьяне жгли въ копнахъ обмолоченную гречаную солому.