Материалы к альтернативной биографии
Шрифт:
– Чем он тебя так обидел?
– Ничем. Он просто мне понравился. Я назвал бы себя охотником,... или коллекционером.
– Значит, я тоже...
– Я полюбил тебя, но ты - не трофей, а приманка. Я долго думал, как наказать строптивца, какая утрата заставит его возжаждать смерти, как счастья, и не нашёл никого, лучше тебя.
Веки срастаются, отнимаются руки и ноги. Человек целует меня в лоб и уходит.
Глава четвёртая
ВЕНЧАНЫЙ
Слово стало мясом
Павич
***
Брюссельский полдень - пять лет назад.
– Это очень, очень плохая затея, Уилл, - сокрушённо говорит его светлость, наблюдая, как я готовлю инструменты и реактивы для анализа крови.
– Ну, уж нет, я хочу знать о вас всё. Пожалуйте ручку.
Крепко закусывает белую губу и кладёт на стол ладонь тыльной стороной вверх.
– Это быстро и совсем не страшно. Не смотрите туда.
Я прокалываю его лилейную кожу железным зубцом и приникаю к ранке со стеклянной трубочкой во рту, но не успеваю даже всосать, как всё моё нёбо, вся гортань словно наполняются расплавленным металлом. Я взвиваюсь волчком, держась за горло, из глаз брызжут слёзы, сердце сводит аритмия. Вдруг всё проходит. Я полулежу в кресле. Джордж стоит рядом, баюкая свою руку, словно я её разрезал по всей длине. Стол и пол усыпан осколками стеклянных пластинок и пробирок. Злосчастная соломинка рассыпалась почти в пыль. Наверное, один из нас наступил на неё.
– Надеюсь, - выговаривает пациент, - большего вам от меня не понадобится...
***
"Она с тобой рядом. Она не ушла. Она по-прежнему твоя. Она велит тебе: "Живи!".
Мои глаза открываются в полной тьме. Я вытянут в тесном глухом ящике на мягкой гладкой подстилке. Толкаю крышку - не поддаётся. Колочу по ней кулаками, кричу: "Выпустите меня! Я жив!". Вдруг она взлетает. Нестерпимое жжение от света... Не могу понять, что
Я задохнулся бы от ужаса,... если бы дышал...
Вот оно, заслуженное возмездие. Поздно просить у Неба чего угодно, только не этого.
Где я? Какая-то часовня?... Гроб стоит изголовьем к алтарю. Горят свечи. Под столом валяется букет красно-белых георгинов. Там, за стенами - ещё день. Инстинкт велит мне бояться его.
Прости, малыш, надеюсь, ты сирота. Так или иначе, тебя никто больше не увидит.
Захлопываю крышку, кладу на неё цветы, хоронюсь до темноты в тенистом закутке, каких всегда много даже в самой крошечной церковке. Потом выхожу на улицу и спешу к ближайшему отделению швейцарского банка, шарахаясь от прохожих, пряча от них лицо.
Не глядя на конторщиков, диктую номер счёта.
– Снимаю всё, что есть.
– Это займёт какое-то время. Вас проводят в зал ожидания.
Хорошая тёмная комната с бархатными креслами.
– Принести вам кофе или чаю?
– Нет, спасибо. Ничего не нужно.
На противоположной стене от бордюра до плинтуса тянется магическое полотно зеркала. В его тёмной глубине, где-то очень далеко сидит одинокий бледный гномик во фраке.
Бросаю все усилия на притворные слёзы, но хочется лишь смеяться над здешней прислугой, принимающей меня за проигравшегося картёжника.
***
На моём нёбе - что-то вроде кошелька. В нём таится гибкое чёрное жало, похожее на змеиное, но более тонкое и расходящееся не двойной, а тройной вилкой. Оно не имеет осязания в обычном смысле, но я не могу подавить его рефлексы. Все попытки вырвать или отрезать его тщетны. Оно скрывается быстрее, чем рожок моллюска от одного прикосновения. Скоро я оставил эти эксперименты и по другой причине: без естественного оружия моё выживание будет совсем уж антигуманно, а мне их жаль, людей...
Я снимаю мансарду на западной окраине Женевы. Комнатка невелика. Кровать ограждена стеллажами книг, снаружи завешанными гобеленами. Полная темнота тревожна. Днём я предпочитаю полутень, а ночью - яркие огни.
Это неправда, что заход солнца не волнует меня. Я наслаждаюсь им. Он пробуждает меня всего - мою жажду, мою жалость и любовь.
Но больше всего меня утешает ночной дождь. Он дарит мне покой, вселяет стойкость и надежду. Бесчисленные часы напролёт я учусь читать бегущие строки воды по стеклянным страницам. В каждой капле - какая-то весть, траектория каждой повторяет чью-то судьбу.