Материалы к альтернативной биографии

Февралева Ольга Валерьевна

– Нет.

– Почему?

– Я плоховато им владею.

– Ваш государь знает, где вы находитесь и зачем вы тут?

– Едва ли.

– Когда вы последний раз видели свою кровь?

–

Не помню.

– Так вот вам мой ответ: в мире, где дворянин - рыцарь - ходит без оружия, боится кровопролития, бегает от своего сюзерена, поэт может не прикасаться к перу.

– Но, послушайте, ведь объективная ценность всего, что вы назвали...

– А велика ли объективная ценность подогнанных друг под дружку слов, составленных в рассказец или рассужденьице!?

Не дожидаясь моего ответа, недобрый собеседник вгрызся в свою коврижку и запил её зелёно-белым зельем.

– Что это в вашем бокале?

– Абсент со сливками. Хотите попробовать?

– Нет. Спасибо.

– Вы на меня не дуйтесь. Я привык говорить прямо. По возможности.

– Привыкли!... Но вы так молоды! Мне кажется, ваших щёк ещё не касалась бритва.

– Боюсь, она их никогда не коснётся, - лукаво щурясь, отвечало странное создание.

– Так вы!?....

– Я не мужчина, - прозвучало уже грустно.

И как я не заметил необычного сложения фигуры! И эта нежная кожа, и губы...

– Но что же принудило вас к этому маскараду? Зачем вы переоделись юношей?

– Кто переоделся? Я всю жизнь так хожу. Парнем я кажусь молоденьким и симпатичным, но на самом деле мне уже за двадцать. И красоты - той, женской - нет у меня...

– Ваш воспитатель, верно, был большой чудак!

– Ещё какой!

– Вы... имеете какое-то особое отношение к этому заведению?

– Я его совладелец. Но хозяин не платит мне...

– Я слышал.

– Ничего. Так или по-другому я своё возьму. Но прежде неплохо бы выспаться, - незнакомка сняла жилет, и, хоть я и тут же отвратил взгляд, могу поклясться, что она напрасно сетовала на отсутствие красоты, - Что же вы не раздеваетесь?

–

Прошу простить меня, фро... мад... мисс... Право, я теперь не знаю, как к вам обращаться, как с вами вести себя. Могу ли я вот так простецки разделить с вами постель? Ведь это... Так... нельзя...

– Ляжем иначе - как карта.

Она взяла одну подушки и кинула в ноги, перебралась туда, протянув душистые ступни к изголовью. Я с ужасом подумал о моих истоптанных, испревших подошвах.

– У вас не осталось капельки одеколона?...

Альбин молча выставила на столик флакон. Я попытался повторить её процедуру, но смущение сковывало малейшее моё движение, делало меня мучительно неуклюжим. Под конец я сбил локтем бутылочку и разлил половину содержимого.

– Извините Бога ради!

– Ничего страшного.

С этим трудно мне было согласиться, поскольку, пока я возился, Альбин поставила рядом с собой на перину портрет Байрона.

– Вам... очень хочется,... чтоб эта картина находилась тут?

– Да. А вы против?

– У меня на то есть веские причины.

– Ого! Послушаем охотно, - таинственная странница обняла раму и склонила голову к ней.

– Только вчера я сам был страстным его поклонником...

– Только вчера? Один день?

– Нет. Три последних года... Или даже чуть больше. Представьте, я даже написал пьесу в подражание "Манфреду"...

– Расскажите.

– Право, не знаю... Её герой - римский патриций, тонко чувствует мир природы, любуется ночью над Колизеем, думает о бренности людской славы... о том, что сам он обречён на смерть, и стоило ли жить, если неизбежно небытие. Он мог бы быть великим человеком, мог утешиться любовью чистой прекрасной девушки, но его преследует некий демон, отравляющий его лучшие мечты, отнимающий у него силы, надежды, веру,... и вот в момент особого просветления, душевного освобождения он... застреливается.

– Мило. А при чём тут Манфред?

– Ну, как же? Тот тоже тяготился жизнью, был чужд людям и обладал высоким даром...

– Ненависти. Он ненавидел себя. А ваш приятель, верно, только и делал, что оплакивал себя любимого... Вы сказали, там фигурирует живая женщина... Бьюсь об заклад, что и не первой, и на последней странице ваш герой обращается к матери.

– Так и есть. Вы очень проницательны...