Материалы к альтернативной биографии

Февралева Ольга Валерьевна

empty-line/>

– И что вы с ним будете делать?

Он подумал: "Я не хочу ни иметь эту тварь в своей коллекции, ни смотреть, как её раздавит этот сумасбродный мальчишка".

– Как что? Выпущу.

Садовод притащил колбу с бумагой, и, опытный ловец, я с первого приёма заполучил в сосуд хищника. Мы рассмотрели его под такую мою тираду:

– Если бы я встретил его нападающим на улей, я голыми руками оторвал бы ему голову; если бы его слопал грач, мне было бы наплевать, но дать ему медленно

умирать в этой благоуханной тюрьме я не могу.

Через минуту шершень с леденящим сердце гудом улетел на волю, а Гёте, начинающий уставать от меня, спросил:

– Так какое там у вас ко мне важное дело?

Мы вернулись в дом.

– Я написал одну драматическую поэму. Друзья говорят, что она до неприличия похожа на вашего "Фауста".

– Вы хотите мне её показать?
– великий автор чуть закраснелся, - Что ж. Охотно взгляну.

– Вы ведь знаете обо мне больше, чем показываете! Узнайте ещё: я дорожу своей честью. Если вы сочтёте это неоригинальным, я на ваших глазах сожгу рукопись.

– Вам настолько безразлично ваше творение?

– Оно останется со мной - в моей памяти - проживёт свой век и умрёт вместе со мной, но никто не посмеет упрекнуть меня в эпигонстве!

– Ну-ну, не надо так горячиться. Дайте мне вашу поэму и сорок минут.

Прошёл час моего рассматривания гербариев. Господин советник вырвался из кабинета, как ошпаренный, схватил со стола стакан, выплеснул в рот, упал за стол, подоткнул под голову неверную руку. Посидев так немного, он перевёл каменный взгляд на меня, ни живого ни мёртвого, и загробно произнёс:

– Я действительно наслышан о вас и прочёл почти все ваши сочинения, и узнал вас ещё раньше, чем разбудил, и сразу понял в вас большой талант... И вы ведь сами цените себя высоко. Вам много раз говорили в лицо, что вы - гений. ....... Вы, видимо, сочли, что вам всё дозволено... Допустим, вам не понравился мой "Фауст". Вы сели за пародию, увлеклись,... ещё больше увлеклись и как никогда настойчиво указали на ваш семейный скандал, о котором уже все знают, что он был, но не всё ещё - в чём он состоял!... Но зачем вам понадобился этот eintopf из древней нечисти, призраки какие-то, колдунья эта? А главное, зачем вы это привезли мне!? Если бы вы были моложе, я счёл бы вас просто наивным лоботрясом, но передо мной мужчина и признанный писатель! Вы хотите, чтоб это читали? Чтоб мой "Фауст" стал посмешищем, а молодые люди начали влюбляться в ближайших родственниц, потом призывать стихийных духов и смерть!? Вы готовы сделать всю Европу жертвой вашей сердечной невзгоды?! Как вам не совестно?!! Покиньте меня сейчас! Если моё мнение переменится, я вам напишу.

До меня донёсся собственный спокойный голос, требующий вернуть рукопись.

– Нет, я сохраню этот шедевр, покажу знатокам и любителям..."

Здесь был допущен пробел в две строки, а дальше почерк автора несколько изменился.

"Теперь я сижу на мосту и курю. Мне ничего не остаётся,

как утешаться воспоминаниями о премьере "Корсара", когда мои лучшие друзья, простые добрые души обхохотали меня с моим издельем, как пьяного индюка на катке. Я выскочил на улицу, добежал до реки. Было так больно, что, казалось, между прыжком и погруженьем в воду прошёл целый день.

Наконец всё исчезло, я выпал в другое измерение, в его тугой холод. Там не было никаких сил и мыслей, а время чувствовалось так, как чувствуется ветер в воздухе. Я открыл глаза, ничего не помня, лёжа на груде ржавого железа и битого стекла, покрытого полипами; чёрные водоросли струились из щелей дна, как кровь из ран. Шёл редкий дождь из окурков, огрызков, разорванных писем; причудливой глубоководный рыбой, состоящей их одной лишь зубастой раззявленной пасти, лениво опустилась консервная банка и, отыскав последнюю пядь чистого ила, врылась в него. Яхтёнка проплыла надо мной, как дохлая акула брюхом вверх. Я подобрал мои ноги, руки, оттолкнулся чёрти от чего и всплыл.

Живой мир поприветствовал меня девичьими визгами и полицейскими свистками. Мне помогли выкарабкаться и предоставили собственной милости с эполетом из водяной травины. Память вернулась и повела меня домой, где эти лодыри и кретины продолжали мусолить поэму. Смеха уже не слышалось, напротив, все сидели вокруг чтеца в волнении и печали, грызя губы и ногти, хмуря брови, почёсывая затылки. Я привалился плечом к косяку и свистнул. Обернулись. Некоторые встали.

– Сэр!
– прошептал Майк, - Это что-то с чем-то!

Я слабенько улыбнулся, и они тотчас показали мне затылки.

– Эй, а как насчёт чаю?

– Спасибо. / Попозжее. / Не хотим.

– Я - хочу!.... Вы меня слышите?

– А? / Чего? / Да мы сейчас / Вот только дочитаем / Тут немного осталось / Уж до того здорово! / Так за душу и берёт!

И снова уткнулись. Я схватил со стены саблю, одной левой разорвал кружок любителей поэзии, рубанул по листам в миллиметре от держащих их пальцев и повторил, глядя в глаза читателю:

– Заварите мне чаю, и поскорей, - к другим, - А вы приготовьте ванну, свежее бельё и приберите эту бумагу.

Почтительные сгибы, робкое шарканье, шелест под ногами, и вот я одиноко сжимаю эфес в собственной гостиной - любуюсь своим зеркальным отражением.

Отражение в немецкой речке не так красиво. На набережной зажигают фонари"

Новый пробел, сильное искажение почерка.

"Я мог искать гостиницу, но хотелось приключений. Подкараулил солидного бюргера и оторвал ему рукав. В полицейском участке неожиданно быстро оценили по достоинству мои документы и стали допытываться, кто я такой на самом деле. Нашли у меня какие-то итальянские вещички, чуть было не записали меня (тут приписка сверху: "раньше времени") в карбонари, но я не давал повода, говоря только по-английски. В ответ на вопрос, что я делаю в Ваймаре, я написал на чистом листе "Гете", что не произвело никакого эффекта. Естественно: все знают Гёте и где он живёт, и под покровом этого знания можно замышлять что угодно, особенно с итальянским огнивом в кармане.