Мэвр
Шрифт:
«Ладно, — думает Юдей. — Пойду к себе».
Дом тих, но носит следы жизни. Что-то кружит в воздухе. Присутствие. Хозяева как будто пару минут назад повесили верхнюю одежду, прошли в гостинную, обменялись парой фраз и разошлись по комнатам. Достаточно замереть и прислушаться: вот что-то шуршит на втором этаже, пахнет сладкими духами, бряцает посуда на кухне.
Юдей на цыпочках пробирается к лестнице и бесшумно взбегает наверх. Некоторые ступени тихонько поскрипывают, но это в порядке вещей и не нарушает благостного спокойствия дома номер семнадцать.
Свет на втором этаже
Её комната последняя в череде дверей, на левой стороне, так что нужно пересечь весь коридор. Первая ведёт в отцовский кабинет, вторая — в большую ванную, за третьей скрывается родительская спальня, четвёртая отделяет от коридора комнату для гостей, которую ребёнок подсознательно воспринимает буфером между своим и взрослым миром родителей. Юдей никогда бы в этом не призналась, но в детстве она чувствовала себя не просто одинокой, но, будто бы, выселенной на задворки. Лишь много позже она осознает, что её мать, сознательно ли, случайно, постоянно выстраивала между собой и дочерью стены, потому что, в сущности, никогда не хотела ребёнка.
«Может, зайти к отцу?» — думает Юдей, приближаясь к первой двери. Обычно она чуть приоткрыта и, когда отец внутри, оттуда доносятся либо скрип пера, либо его задумчивое хмыканье. Он любил читать, любил узнавать новое. Он даже построил для своей дочки крошечную обсерваторию под крышей и часто вместе с ней наблюдал за звёздами. Пока дела не пошли под откос.
Сейчас дверь закрыта. Юдей всё равно берётся за ручку и пытается её повернуть. Кабинет заперт. Раньше такого не происходило. Ни до, ни после.
«Что случилось?» — думает Юдей. Свет, кабинет. Этот дом точно такой же, но, с другой стороны, в нём всё по-другому, как будто слегка сдвинулось. На градус-два. Шагнуло в другое пространство, и теперь чужеродная геометрия лезет в глаза тем настойчивее, чем больше Юдей старается её не замечать.
Например, плинтус на потолке. Он всегда был светлыми, что раздражало мать, но очень нравилось отцу. Сейчас же он почти чёрный и поблескивает какими-то серебристыми нитями. Подобных украшений в доме не водилось.
«Кто их купил?»
Или подсвечники. Они висят на разной высоте, хоть и через равные промежутки. Но Юдей точно помнит, как мать ругалась на строителей из-за неровной линии подсвечников.
Вторая дверь тоже заперта. Это как раз не странно, за ней клокочет вода. Скорее всего, кто-то наполняет ванную. Юдей проходит мимо, пропускает и третью дверь, и четвёртую. Замирает у своей. Ручка… не поворачивается.
По щеке будто скользит горячий солнечный луч. Юдей вскрикивает и оборачивается. Застывает.
Там. На лестнице. Слишком низко, чтобы разглядеть, едва выглядывает. Юдей щурится, впивается ногтями в ладонь. Багряные глаза. Тусклые хищные щёлки. Они следят за ней с верхней ступеньки. Очень
Мозг оттаивает. Не головной. Спинной. Включаются древние инстинкты выживания. Пальцы отпускают дверную ручку, рука вытягивается вдоль тела, правая нога дёргается вперёд. Существо на лестнице не шевелится, хотя уже должно было понять, что его заметили. Быстро перебирая ногами, Юдей возвращается к гостевой, пробует открыть её. Ничего. Остаётся спальня родителей.
«Тебе придётся спуститься», — думает она, но мозг блокирует мысль, отрекается от неё, как животное, которое бросает болезненного детёныша, чтобы спасти здоровых. Закрыта. Существо продолжает наблюдать.
Юдей дотягивается до подсвечника и со всей силы дёргает. С громким чавкающим звуком он отделяется от стены. На месте отверстия содрогается склизский кусок розовой плоти. Он не кровоточит, просто дрожит, словно потревоженный вилкой студень. Со стороны лестницы доносится ленивый клёкот. Хищник уверен, что жертва никуда не денется.
Юдей встаёт прямо и вытягивает в сторону лестницы нелепое оружие.
>>>
Всё становится прозрачным.
Извилистые оборочки на изразце Хагвула, улочки, тонкими венами спускающиеся к Портам, острые шпили и величавые фасады, тупоносые мобили, выпуклые бока торговых судёнышек — всё теряет цвет и истончается, сохраняя силуэты, обведённые тонкими чёрными линиями.
Хэш Оумер падает в прозрачный мир.
Свет проделывает с ним тоже самое. Забирает цвет и форму, низводит до примитивных высоты и длины. Первыми сдаются пальцы рук и стопы, но Хэш этого не видит. Он захвачен в плен повторяющейся мыслью, которая вся состоит из обрывков букв и звуков. Она застит ему глаза. Её породил толчок таинственного незнакомца. Нет. Не так.
Её породил крошечный клочок кожи на руке незнакомца, которую Хэш успел разглядеть.
«Не может быть», — тут же выдаёт мозг, как будто отрицанием можно избежать истины. Будь Хэш слабее — так бы и произошло, но он точно знает, что видел. Тёмно-синюю кожу, бархатистую на вид. Она туго обягивала мощную костяшку среднего пальца, и пускай свет в странном внутреннем обиталище приглушен, но когда ему нужен был свет? В серебряную сферу его толкнуло существо одной с ним расы.
«Как это возможно?» — задаётся он вопросом, не обращая внимания на исчезающие ноги, торс, плечи. Хэш до сих пор их чувствует, и этого ему достаточно.
Тридцать лет назад он прибыл в Хаолам сквозь портал, скрытый в пещере под Университетом, спасённый человеком, который стал ему названным отцом. Десять лет люди продолжали рисковать жизнями, погружаясь в мэвр в поисках его сородичей, но так и не обнаружили признаков другой разумной жизни. Хэш привык думать, что он — последний осколок погибшей расы, свидетельство цивилизации, уничтоженной неведомым врагом.
Тем временем Хагвул, сотканный из линий, надвигается на него, вмещает себя в поле его зрения целиком, искажаясь в пропорциях. Хэш смотрит на город, узнаёт некоторые улицы и здания, но что-то всё время отвлекает его, какое-то навязчивое мельтешение в уголках глаз.