Мэвр
Шрифт:
Мадан останавливается у самой кровати, нависает над Юдей и говорит так громко и с таким удовольствием, что женщина испытывает резкое желание накрыться одеялом с головой.
— Мар Наки… — тяжело вздохнув, начинает она, но он взмахом руки прерывает её, идёт к стулу, переносит его к изножью кровати.
«Какой вертлявый», — думает Юдей, наблюдая за манипуляциями директора. В его движениях много суеты, а ещё неестественной цирковой гиперболы, как будто он выступает перед невидимыми зрителями.
«Ещё достань платок и утри лоб», — думает Юдей, и тут Мадан действительно достаёт
— Прежде всего, дорогая Юдей, вы же не против, что я буду звать вас Юдей? Прошу вас, зовите меня Мадан. Вся эта официальщина с «мар» и «гэвэрэт» просто смешна, когда люди делают одно дело, не так ли?
— Мар… Мадан, простите, я всё же…
— О, не волнуйтесь, не волнуйтесь. Вам это вредно, Юдей. Расслабьтесь, откиньтесь на подушки. Смотрю, я прервал ваш ужин?
— Ужин? — тут же встрепенулась женщина. — Который час?!
— Что-то около семи, — задумчиво тянет Мадан, смотря в зеркало за её спиной. — Так я вас отвлёк?
Юдей пару секунд изучает круглое лицо директора. Качает головой.
— Нет. Мне не очень хочется есть.
— Чудесно. Чу-де-сно!
— А… Прос… Мадан, чем обязана вашему вниманию? — спрашивает Юдей. Она пытается настроиться на лад собеседника, но у неё нет ни сил на притворство, ни желания угождать тюремщику. Исподволь зреет семя конфликта: высказать ему всё, что она о нём думает и заявить, что никакого сотрудничества и «одного дела» не будет, просто потому, что удерживают её здесь насильно, и всё! Чудесным образом Мадан становится персонификацией страхов и недовольства женщины, так что Юдей решает, что надавив на него, сможет решить нынешнюю проблему и вернуться в реальный мир.
«Хэш. Надо извиниться, — резко всплывает мысль, — и посмотри на свои руки. Придётся до конца жизни носить перчатки».
Мадан молчит, изучая лицо Юдей. На его губах играет улыбка, но глаза, холодные и будто неживые, входят в тревожный контрапункт. Физиономия директора словно разделена на две независимые части. Юдей, выныривает из омута собственных рассуждений, замечает горизонтальную двуликость и вздрагивает.
— Думаю, у вас есть ряд вопросов, — отвечает директор, — а меня интересуют формальности, которые вы не утрясли с Хэшем Оумером. Слушаю вас.
Директор говорит медленно, при этом сохраняя прежние интонации, что звучит угрожающе.
«Что он может?» — думает Юдей, и вспоминает, что находится черти знает где, в тёмной комнате, окружённая докторами, выходцами из других миров и Элоим знает чем ещё.
— Где сейчас… Хэш Оумер? — спрашивает женщина, отводя взгляд. Легче смотреть в стену, чем видеть два глянцевых чёрных зрачка.
— Насколько мне известно — отдыхает. Охота выдалась непростая…
— Охота?
— Да. Он, кажется, разъяснял.
— Кизр…
— Кизеримы. Да, он охотится на них. Самый лучший фюрестер за всю историю СЛИМа.
— Фюрестер?
— Охотник, — отвечает Мадан и закидывает ногу на ногу. — Юдей, кажется, Хэш вам объяснял детали только вчера. У вас всё ещё проблемы с памятью?
Взгляд замирает на руках. Тусклые огоньки скользят по поверхности чёрных наростов.
— Нет. Я… К нему можно попасть?
Она решается и поднимает
— А он интригует, да? — спрашивает директор, и Юдей ждёт, что сейчас он ей подмигнёт или как-нибудь по-особенному изогнёт бровь. Происходит и то, и то.
— Я просто хочу извиниться.
— За что?
— За то, что грубо себя вела. И что оскорбила его.
— Как интересно…
Остатки храбрости покидают пациентку, она вновь отводит взгляд и опять делает вид, что изучает свои кисти.
— Думаю, в ближайшее время возможности появятся, ну а пока… Позвольте, Юдей, я поясню кое-какие детали. Смотрю, вы уже вполне свыклись с этими… штуками, — он показывает пальцем на наросты и притворно вздрагивает, — так что нового приступа не будет. Повторю вам то, что уже говорил Хэш — вы перестали быть человеком. No homo sapiens, если можно так выразиться. Но не волнуйтесь. Вы стали нечто большим! Новой ступенью!
Юдей не столько чувствует злость, сколько замечает, как сильно дрожат пальцы. Она сжимает кисть в кулак и наросты выдаются вперёд, будто когти. Ими так легко полоснуть директора по лицу, стереть улыбочку, проткнуть мерзкие жабьи глазёнки. Кто-то будто открывает плотину и чёрные воды заполняют её голову. Юдей с трудом отводит поток в сторону. Стоит кулаку разжаться, как наросты возвращаются в прежнее, спокойное положение.
Её будто под дых ударили. Она всегда отвергала насилие и старалась держаться от него подальше, принимая его только как крайнее средство защиты, но то, что на несколько секунд обуяло её сейчас, хотело причинять боль просто ради удовольствия. Одна мысль об этом была настолько приятна, что Юдей испугалась.
— Что со мной? — глухо спрашивает она. Мадан будто и не замечает перемены в пациентке.
— Видите ли, когда на вас напал кизерим, вы действовали так решительно, так смело…
— Вы видели?
— Эм… что? Нет! Я делаю такой вывод, потому что вы сидите сейчас передо мной, живая, а ваша единственная крупная рана уже почти зажила, — директор кивает на правую руку, Юдей смотрит на бинты, почему-то лиловые, и чувствует, как сильно под ними печёт. — Но видите ли в чём дело: когда кизерим вас укусил, он впрыснул вам в кровь немного своей лимфы. Так мы называем жидкость, которая заменяет им кровь. Она оказывает на человеческий организм… некое воздействие.
— Хотите сказать, что кизерим нарочно хотел превратить меня в себе подобное?
— Нет-нет, что вы. Думаю, в его повадках впрыскивание лимфы — всего лишь способ охоты, как яд для змей. Обездвижить, убить — не более того. Но вместо этого ваше тело начало стремительно меняться. Чего таить, зачастую этот процесс оканчивается смертью.
— Почему?
— Мутации, несовместимые с жизнью, — пожимает плечами Мадан так, будто это какой-то пустяк. — Предвосхищая ваше негодование — мы никогда не проводили эксперименты самостоятельно. Все наши… подопытные — несчастные жертвы, как и вы. На первых порах, когда кизеримы только начали вторгаться, системы противодействия не существовало. У нас даже ибтахинов не было! Зато теперь осечки случаются редко.