Между жизнью и смертью

Шатов Владимир

 - Всё перетерплю.
– Приспособившись к новым условиям существования, Григорий постепенно успокоился и укоренился на неласковом Севере.

 Время для него вновь потекло размашисто и неумолимо, словно горная река. Подъём, развод на работы, размеренная валка леса и долгожданный отбой. Так для среднестатистического лагерника, без выходных и особых болезней, прошло несколько лет.

 - Ежели так пойдёт и дальше, авось возвернусь домой… - загадывал наперёд Шелехов.
– Как говориться, на свободу с чистой совестью!

 Ему

уже виделись картины возвращения в Сталино. Привычная жизнь и работа в удовольствие, только без страха быть разоблачённым.

 - А может всё к лучшему? – раздумывал он.
– Отбарабаню здесь срок, верну себе фамилию и буду чистым перед законом. Даже смогу приехать в Татарский…

 С каждым проведённым в неволе годом росла его тоска по родным местам. Как-то после скудного обеда вышел он к дальней законченной делянке. Квадрат сплошной вырубки выделялся пустотой, на нём остались только низкорослые пеньки. В конце виднелась стена леса, за которой была опять вырубка, потому хилая полоска сосняка просвечивала насквозь. У бывшего казака сверкнуло в мозгу яркое ощущение:

 - Там Азовское море. – Ему до боли в сердце, захотелось увидеть место, куда впадает родной Дон.
– Кажись зараз перебегу через пустую делянку, затем перемахну узкую полоску леса и откроется морской берег. Там белая полоса прибоя, где на самой кромке воды шуршит галька и свобода... Но не убежишь от конвоя, да и море далеко!

 Приходилось терпеть. Единственной ниточкой связывающей его с домом оказались письма. Григорий никогда не любивший писать, теперь тщательно выписывал их и с натугой ждал ответов. Стараниями Антонины он также регулярно получал посылки, два-три раза в год.

 - Вот так не повезло.
– Однажды это радостное событие сыграло с Григорием злую шутку.

 Видимо он с непривычки объелся сала и подхватил кровавый понос. Болезнь, от которой в лагере мало кто поправлялся, человеческий организм часто не выдерживал страшных перегрузок. Больничного стационара, хоть там и служил знакомый врач, он боялся, как и все лагерники, панически. Мало кто возвращался оттуда назад, правда, и попадали туда, как правило, в последней, необратимой стадии пеллагры. Посоветовал матёрый зэк Никифоров:

 - Тебе Шелехов, надо срочно достать сильно жирную селёдку!

 - Зачем?

 - Съешь её сразу и целиком, но не пей ничего…

 - Так ведь захочется зверски!

 - Весь фокус заключался в том, чтобы сутки не пить ни капли. – Поучал бывший и нынешний политкаторжанин, прошедший не одну царскую ссылку.
– Тогда как рукой сымет.

 - Ой, ли…

 Всё же Григорий достал требуемую селёдку, обменяв её на дефицитное сало. С утра, сказавшись больным, он не вышел на работу. В охотку съел сочащуюся жиром рыбу и лежал на нарах, ожидая обещанного результата. Пить, конечно, хотелось жестоко, но он держался.

 - Придёт со смены, убью гада!
– на исходе

мучительных суток он был готов задушить советчика Никифорова, но сдержался.

 Вряд ли рецепт пригоден всем, но ему просто больше ничего не оставалось.

 На удивление рыбное средство сработало, и через день Григорий благополучно продолжил валить лес.

 - Век не забуду! – поблагодарил он случайного спасителя.
– Откудова знаешь такой способ?

 - Знающие люди посоветовали. – Скромничал сухой, как обломанный сук каторжанин.
– И до нас люди сидели и опосля будут…

 После перенесённой болезни Шелехов работал вдвоём с молодым пареньком по фамилии Ермолаев. Как-то оказались они на краю делянки бригады. В полдень перекусили, спокойно сидели, перекуривали и разговаривали. Ермолаев оказался бывшим студентом четвертого курса филфака МГУ. Он рассказывал напарнику о Москве, о красавице-невесте:

 - Отличница и умница.

 Вдруг из-за кустов выехал, на ухоженной гнедой лошади, добрый молодец в чёрной кожаной куртке, прораб по лесоповалу Чуркин.

 - Балдеете?

 Выдался на редкость солнечный летний денёк, и как-то по-домашнему отблёскивал мягкий шёлк конского волоса и кожаной куртки прораба. Он тоже был молод, лет двадцати пяти, проворовавшийся петрозаводский официант, тянувший два года лагерного срока. Он пребывал в хорошем настроении, собеседник Григория ему чем-то понравился и, слегка наклоняясь в седле, он сказал:

 - Вот, хорошо, что ты научился лес валить. – Чуркин с высоты положения посмотрел на простых работяг.
– Работай, как следует, выбьешься в люди. Может быть, когда-нибудь даже прорабом станешь, как я…

 Для самого себя в этот момент он казался венцом бытия. Чуркин не сомневался в том, что высшее счастье для всех было бы стать таким, как он. Глядя на улыбающегося прораба Григорий подумал:

 - Странно, как сами же заключённые регулируют лагерную жизнь! – дивился он.
– Сами слепо подчиняются установленным кем-то правилам. Сами строят для себя жильё, кормят себя, производят различную продукцию, сами принимают её. Сами контролируют качество работ и ругают отстающих.

 Григорию иногда казалось, что убери охрану лагерей, сознательные зэки выбрали бы собственное начальство и также бы ходили на работу и в баню. Также бы обижались на плохое снабжение и также бы умирали…

 - Откуда в нашем народе столько стадного? – недоумевал опытный лагерник.
– Откуда неуёмное стремление выбиться в начальники, покомандовать подобными себе?

 Раздав рабочим, необходимые ценные указания, прораб величественно уехал. Видеть его Григорию случалось редко, все-таки высокое начальство. Так, наверное, даже лучше, уж больно чесались у него руки придушить зазнавшегося хама. Начальника же лагпункта ему довелось увидеть всего один раз, при довольно пикантных обстоятельствах.