Мифология русских войн. Том I

Кураев Андрей Вячеславович

Рассказывают, что 22 февраля 1848, получив известие о революции в Париже, царь Николай ворвался на бал кавалергардов, взмахом руки остановил оркестр и почти заорал: «Господа! Седлайте коней — во Франции провозглашена республика!» [464] . 14 (26) марта царский манифест объявил войну всем вообще европейским революционным силам [465] , и трехсоттысячная армия двинулась в поход. Но, по меткому слову Лафайета, «авангард повернулся против главных сил»: 18 марта прусский король Фридрих Вильгельм 4 приказал своей армии вернуться в казармы и не воевать против восставшего народа.

464

Выскочков Л. Николай Первый. М., 2003, с. 376.

465

«По заветному примеру Православных Наших предков, призвав в помощь Бога Всемогущего, Мы готовы встретить врагов Наших, где бы они ни предстали»

Генерал Скобелев простирал заботы России далеко за ее границы. В 1878 году, уже после русско-турецкой войны, говорил, что «Наше призвание охранять южных славян, именно их… Без этого — мы сами уйдем в животы, в непосредственность, потеряем свой исторический raison d'etre!» [466] .

При этом те, кого Москва-Петербург называют «братьями», должны признать свой статус «младшего партнера». Как это понял в 1844 году после общения с русскими славянофилами (Погодиным и Шевыревым) чешский писатель Карел Гавличек —

466

Апушкин В. Скобелев о немцах. ПГ., 1914, с. 27

«Русские называют всё русское славянским, чтобы потом назвать всё славянское русским»

(Rusove radi nazyvaji vsechno ruske slovanskym, aby pak mohli tvrdit, ze vsechno slovanske je ruske).

Два года Гавличек работал домашним учителем в Москве. А потом заявил:

«Я приехал в Россию славянином, а вернулся чехом» (Odjel jsem do Ruska jako Slovan, vratil jsem se jako Cech). Ему не нравилось немецко-австрийское владычество над его родиной. Но он понял, что Россия придет в Прагу для утверждения свое власти над ней, а не для дарования чехам реальной свободы. И идея панславянского братства тут не более листочек для прикрытия имперского возбуждения.

1914 год:

«Война эта, навязанная нам немцами, вполне отвечает провиденциальному назначению России — освободить от немецкого плена братьев-славян. II даже больше того: нести на Запад, как Достоевский проповедывал, чистое христианство, потому что то христианство, которое существует там, изменило лик Христа» [467] .

…Проходят столетия. Самомнения меньше не становится. Все так же нецыи норовят навязать себя в качестве спасителя всего мира. При этом рецепт счастья может радикально меняться, но мессианская навязчивость остается («Я в березовые ситцы нарядил бы целый свет!»).

467

Голос Церкви // Вестник Виленского православного Свято-Духовского братства. 1914, № 15–16 с.334

Даже отойдя от православно-монархического мировоззрения, Россия сохранила свой мессианский и общепланетарный настрой. Теперь он облекся в теорию и практику экспорта мировой революции с гимном «Гренада, Гренада, Гренада моя».

Я не буду приводит официальные программы и документы коминтерновского стиля. В массовом сознании остаются песни, стихи, фильмы. И они пережили сам Коминтерн.

Песни, утвержденные комиссарской цензурой для зомбирования, вполне ясно определяли безграничье целей:

Будет людям счастье, Счастье на века; У Советской Власти Сила велика!

Тут деятельность строителей нового мира безгранична во времени («счастье на века»).

А тут — в пространстве:

Мы раздуваем пожар мировой, Церкви и тюрьмы сравняем с землёй! Ведь от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней!

Правда, в этой песне есть противоречие между куплетом и припевом. Пожар задуман «мировой», но далее идет скромная претензия на статус всего лишь региональной супердержавы («от тайги до британских морей»).

Один из вариантов этого марша [468] звучал так:

Бедный китаец, несчастный индус Смотрят с надеждой на наш Союз, Ведь от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней!

Или:

Склонись над патроном, Боец рядовой, Вовек мы не тронем Китай трудовой. Но милитаристский Продажный Китай, Лишь сунется близко, — В штыки раскидай!

468

Марш Красной Армии написан в 1920. Музыка — Самуил Яковлевич Покрасс; стихи — Павел Григорьевич Горинштейн.

И эта же тема была прекрасно раскрыта в повести П. Павленко «На востоке» (1932 год):

«— Только что получено правительственное сообщение о нападении японцев на нашу границу. — сказал Браницкий. — Они дерутся уже шесть часов. Только в минуту величайшей опасности начинаешь как следует осознавать, что такое советский строй. Мы родились и выросли в войне. Наш быт был все время войной, неутихающей, жестокой. У нас умеют садиться в поезда и уезжать за тысячу верст, не заглянув домой. Мы способны воевать двадцать лет, мы бойцы по исторической судьбе и опыту жизни. Да ведь для нас победить, — говорил он, убеждая Ольгу в чем-то, ему совершенно ясном, — значит смести с лица земли режим, выступивший против нас.

— Скажете вы, что произошло, или нет?

— Как «что произошло»? Японцы прорывают нашу границу у озера Ханка. Ерунда! Ерунда! — не слушая ее, бормотал Браницкий. — Китай вырастет в могущественную советскую страну. Япония станет счастливой. Индия получит свободу… Пойдемте! Я помню, как в двадцать третьем году ждали вестей из Берлина. Как хотелось умереть за них, как о них думали. Когда у них там все сорвалось — эх!.. Это было личным несчастьем.

— А Вена?

— А Испания? — сказал молодой моряк, услыхав их беседу.

Сколько раз билось от счастья наше сердце, когда над миром проносился революционный пожар! Мы знали, что этот час придет! Вставай, земля! Время наше настало! Вставайте, народы! Прочь руки от Красной страны.

— Отдохнули и хватит, — повторил старый рабочий. — Надо, наконец, этот беспорядок кончать.

Он имел в виду пять шестых человечества, когда говорил о «беспорядке».

— Да, теперь пойдут дела, о каких и не думали, — в тон ему отвечал пожилой профессор.

Оркестр Большого театра непрерывно исполнял «Интернационал». Дирижер во фраке с непокрытой головой дирижировал музыкой, высоко и страстно поднимая синие замерзшие руки. Когда Ольга, войдя к себе в комнату, открыла окно на улицу, послышались крики: «Сталин!». Толпа кричала и звала: «Сталин! Сталин! Сталин!» — и это был клич силы и чести, он звучал, как «Вперед!» В минуту народного подъема толпа звала своего вождя, и в два часа ночи он пришел из Кремля в Большой театр, чтобы быть вместе с Москвой.

Пусть бы вошел он сейчас в комнату, как бы Ольга обняла его, как бы прижала к себе! И в это время заговорил Сталин. Слова его вошли в пограничный бой, мешаясь с огнем и грохотом снарядов, будя еще не проснувшиеся колхозы на севере и заставляя плакать от радости мужества дехкан в оазисах на Аму-Дарье» [469] .

469

http://publ.lib.ru/ARCHIVES/P/PAVLENKO_Petr_Andreevich/_Pavlenko_P.A..html

Поэт Николай Асеев в стихе, написанном после «освободительного похода» РККА в Польшу в 1939 году обучал новых сограждан советскому новоязу:

Не верь, трудовой польский народ, Кто сказкой начнёт забавить, Что только затем мы шагнули вперед, Чтоб горя тебе прибавить. Мы переходим черту границ Не с тем, чтобы нас боялись, Не с тем, чтоб пред нами падали ниц, А чтоб во весь рост распрямлялись! [470]

470

Чуть позже аналогично очаровывал финский народ Сергей Михалков:

Финскому народу Вы ждали разумного слова, Терпели, надеждой полны А слышали пустоголовых Правителей финской страны Народ загоняли в трясину, Все дальше все глубже, и вот — Вы поняли, честные финны, Как должен держаться народ! Не слушать чванливого сброда И власть шутовскую стряхнуть! И руку советским народам, Как близким друзьям протянуть! Так шире же сильные плечи, Расправьте, Суоми сыны По братски идет вам на встречу Правительство нашей страны.

В 1940 году автор советско-российского гимна написал поэму «Дядя Стёпа в Красной Армии». «Дядя Стёпа» участвует в «освобождении» Польши и идёт в бой «наперевес» с советским пограничным столбом.

…Темной ночью, в поздний час Объявил майор приказ. В темноте на правом фланге Раздается Степин бас: «Я готов служить народу, Нашим братьям, землякам, Чтоб навечно дать свободу Батракам и беднякам. Я возьму сегодня в бой Пограничный столб с собой, И он в землю будет врыт, Где мне родина велит». Наступают наши части, Отступает польский пан. Мы несем с собою счастье Для рабочих и крестьян. На заставе смех и шёпот, Разговоры у крыльца, — Примеряет дядя Степа Форму красного бойца. Но бойцу такого роста Подобрать шинель не просто Он затянется ремнём, А шинель трещит на нём, Гимнастёрка коротка, — До локтя видна рука. Сапоги несут со склада, Для степановой ноги, Даже мерить их не надо — Не годятся сапоги. Интендант стоит — смеётся: — Не предвиден рост такой. Все довольствие придётся Шить в военной мастерской. На границе есть застава, О заставе этой — слава. Дядя Степа скоро год На заставе той живёт. Он живёт на всём готовом, Он

привык к порядкам новым, Он всегда стоит в строю Самым первым, на краю. Знают лично дядю Степу Все начальники застав. Уважает дядю Степу Пограничный начсостав. Он зелёные петлицы Носит с гордостью большой, Срочной службе на границе Отдаёт себя душой. Тёмной ночью, в поздний час Объявил майор приказ. В темноте на правом фланге Раздаётся Стёпин бас: «Я готов служить народу, Нашим братьям, землякам, Чтоб навечно дать свободу Батракам и беднякам. Я возьму сегодня в бой Пограничный столб с собой, И он в землю будет врыт, Где мне родина велит». Наступают наши части, Отступает, польский пан. Мы несём с собою счастье Для рабочих и крестьян. Занят Львов, и взято Гродно, За спиной бойцов Столбцы. Мощной силою народной В бой бросаются бойцы. Вот идёт, нахмурив брови, Дядя Степа — рядовой. На лету гранаты ловит У себя над головой. Взял вельможный офицер Дядю Степу на прицел. Залп. Рассеял ветер дым — Стёпа цел и невредим. Поднял руки бледный пан, Перед ним стоит Степан. Дядя Стёпа, как игрушку, Отпихнул ногою пушку: «Прoшу пане, сдать наган, Прoшу в плен, вельможный пан». Не хотят солдаты драться, А хотят идти сдаваться. Офицер кричит: «За мной!» А солдат кричит: «Домой!» Вылезает из окопа Офицер-парламентёр. А навстречу дядя Стёпа — Бывший слесарь и монтёр. Офицер идёт к монтёру: «Что вы просите от нас?» А в ответ парламентёру Раздаётся Стёпин бас, Говорит Степан: «Солдаты, Украинцы-земляки, Белорусские ребята, Польских панов батраки, Мы пришли не с вами драться, — Мы несём конец панам, Выходите к нам брататься, Подходите, братцы, к нам! Вас в деревне ждёт работа, Вам домой давно пора!» И пятьсот солдатских глоток Громко крикнули: «Ура!» И пятьсот солдат вздохнули, Что идти не нужно в бой, И пятьсот штыков воткнули Прямо в землю пред собой. На вагонах всюду пломбы, А в вагонах всюду бомбы, В длинных ящиках патроны, На платформе броневик. Тянет польские вагоны Очень старый паровик. Паровик ползёт, гудит, Машинист вперёд глядит, Машинист — рабочий парень — Офицеру говорит: «От вокзала до вокзала Сделал рейсов я немало. Но готов идти на спор, Это — новый семафор». Подъезжают к семафору, Что такое за обман? — Никакого семафора, На пути стоит Степан, Он стоит и говорит: «Не спешите, не горит! Я нарочно поднял руку Показать, что путь закрыт. Руки вверх! Оружье вниз! Выходите, машинист. Вылезайте, офицер — Этот груз для СССР!» Офицер стоит, трясётся, Машинист над ним смеётся, И в душе доволен он, Что задержан эшелон. Без бензина, без резины, В чистом поле, вдоль шоссе На боку лежат машины Покалеченные все. Мимо них идут солдаты Без начальства, без штыка, Без винтовки, без гранаты — Их дорога далека: Кто к жене, а кто к невесте, Чтобы жить с родною вместе, Чтобы хлеб не сеять панский А рабочий и селянский, Печи класть, коней ковать, Жить, ни с кем не воевать. Украинцы и евреи, И поляки — батраки… Рядом катят батареи Наши красные полки. Громыхают наши танки, Пулемётные тачанки, Тягачи, грузовики, Кухни и броневики. И ведут их командиры И бойцы — большевики. Ясный день. Не видно дыма, Не слышна нигде стрельба. Вот идут связисты мимо Телеграфного столба, Посмотрели: «Вот беда!» — Перебиты провода, Это значит, нету связи Ни туда и ни сюда. Командир наверх глядит, Командир полка сердит, Командиру, как нарочно, Этот провод нужен срочно. Обратились к дяде Стёпе: «Помогите нам в беде». Отвечает дядя Степа: «Нужен провод? Срочно? Где?» Заработал телефон. И никто не удивлён — Дяде Степе из-за роста Быть связистом очень просто. Старый граф магнат, помещик В чемодан бросает вещи — На рассвете он бежит, Путь в Румынию лежит. Панский пёс — лохматый, сонный — Чешет спину у крыльца… С командиром отделённым Шли в именье два бойца, Вдруг забор, а на заборе Стёкла вставлены торчком, И ворота на запоре, И калитка под замком. Заглянул Степан во двор Через каменный забор, Руку сверху протянул, Все запоры отомкнул, И повёл Степан бойцов Прямо к пану на крыльцо. Задохнулся пан от злости: «Что за люди? Что за гости? Безобразие в стране! Гайдуки, скорей ко мне!» Арестован польский пан, Говорит ему Степан: «Вы в Румынию спешили, Только нам не по пути. Мы, бойцы, сейчас решили Вас поближе отвезти. Мы поедем налегке На простом грузовике, Мне в такой малолитражке С вами рядом негде сесть. И надел шофёр фуражку, И Степану отдал честь. У реки камыш дрожит, В камышах боец лежит. Он лежит, и встать не может — Помогите! С ним беда! Только врач ему поможет, Санитары, все сюда! Прибежали два бойца, А на Стёпе нет лица: «Поскорей сапог снимайте Рана свежая горит, Поспокойней поднимайте!» Дядя Стёпа говорит: «Я упал куда попало — Не хватило больше сил, Я живого генерала При паденье придавил. Как бы этот генерал В суматохе не удрал». Дядя Стёпа в ногу ранен, Он лежит без сапога, Двадцатью двумя бинтами Забинтована нога. Громко хлопнула калитка, Это — почта в лазарет. Дяде Стёпе есть открытка, Три газеты и пакет. Развернул Степан газету И приятно удивлён — На странице два портрета, На одном портрете он. Прочитал Степан бумагу И приятно удивлён — Он узнал, что за отвагу Он медалью награжден. И забыв, что ноет рана, Что вставать запрещено, Поднялся боец с дивана, Отворил во двор окно. И вошёл в палату ветер, Солнце львовское вошло, Заиграло на паркете И на стенах расцвело. И сказал Степан: «Ребята, Хорошо на свете жить! Хорошо у нас, ребята, В Красной армии служить!» [471] .

471

Публ.: Молодой колхозник 1940, № 5, стр.26–27. (М., Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая Гвардия», 1940).