Милицейская сага

Данилюк Семён псевдонимом

– Повторяю! Вопрос выбора - дело совести каждого!
– могучий бас Тальвинского покрыл гвалт.
– Предлагаю только подумать, что завтра, когда путч будет подавлен...

Зал примолк.

– А он будет подавлен! Так вот каждого спросят: "Что ты сделал для защиты демократии? И можно ли тебе доверять дальше?". Я первым ставлю подпись.

Он демонстративно достал авторучку и, размашисто черканув по бумаге, откинулся с отрешенным видом:

– Желающих - прошу!

Безмятежность его была обманчива. Через прищуренные веки Андрей не всматривался - вгрызался

глазами в собравшихся, пытаясь определить настроение. А настроение было не ахти. На начальника райотдела посматривали с сочувствием. Но это было опасливое сочувствие здоровых пока людей к человеку, пораженному смертельным и заразным вирусом. Кто-то, стараясь делать это незаметно, принялся потихоньку передвигаться к двери.

– Я полагаю, Андрей Иванович прав, - прошелестело сзади. И, к всеобщему изумлению, поднялся тихонькой робкий Марешко.
– Когда-то, да надо перестать бояться. Я подписываю.

– У меня это... соседка сегодня в Москву ездила за продуктами. Говорят, что Верховный Совет РСФСР и впрямь собрался и потребовал освободить Горбачева, - вроде в никуда поделились последней, обнадеживающей новостью из задних рядов.

– Точно! И мне сеструха звонила!
– послышалось из угла.
– Эх, была - не была!

К столу президиума потянулся ручеек. В комнате загалдели. Гомону добавляли подписавшие - теперь уже они подстрекали остальных.

– Ну, Андрей Иванович, подвели вы нас под монастырь, - над подписным листом склонился Муравьев.
– Так всем отделом и загремим по этапу.

Не удержавшись, Андрей озорно подмигнул. Свершилось: следом за лидером выстроилось отделение госавтоинспекции.

23.

Углубившись в себя, Виталий Мороз шел по длинному корпусному коридору. Тяжелые чувства не оставляли его. После стремительного отъезда Тальвинского утром сорвалась и обеспокоенная Альбина, прихватив по просьбе Мороза упиравшуюся Марюську.

Но - странное дело - оставшись владельцем огромадных площадей, Мороз резко поумерил свои сексуальные порывы. Как-то не ложилась душа. Саднила и кровоточила. Не то чтоб он был в полном восторге от того, что происходило вокруг последние годы. Особенностью Мороза было то, что он не принимал или не отвергал что-то вообще. Всякое явление связывалось для него с кем-то конкретным. События двухлетней давности, когда он, еще молокосос, узнал про разоренное братство котовцев, а потом у него на глазах погиб замечательный парень Колька Лисицкий, поселили в нем тлеющую, но неистребимую ненависть к Паниной и всем, кто в той истории был с ней связан.

"Твоя проблема, Виташа, - ты не умеешь абстрагироваться, - не раз в сердцах пенял ему Тальвинский.
– Нельзя возненавидеть на всю жизнь. Вообще нельзя признавать или отвергать что-то раз и навсегда. Меняется вокруг мир, меняются люди. А ты в них, новых, продолжаешь видеть то, чего, может быть, давно нет".

Мороз выслушивал. Но - не верил. То есть то, что люди меняются, - что тут спорить. Но не верил, что может измениться сущность.

И потому, что бы ни случалось, Тальвинский оставался

старшим его другом, на плечо и ум которого всегда охотно опирался. Панина же - врагом. Сейчас, правда, недоступным. Но рано или поздно она проявит себя. И тогда он, Мороз, будет готов довершить то, чего не успел подсеченный в прыжке Лисицкий.

Если другие, вокруг него, пребывали до сих пор в эйфории от происходящих в стране перемен, Мороз, равнодушный к пустым для него словам о демократии и перестройке, не жаловал свое продажное время, потому что оно оказалось временем Паниной.

Но было одно, что его устраивало, - возможность говорить, что думает, и делать, что хочется. Без этого своенравный Мороз попросту зачах бы.

"И зачахну", - вспоминал он о совершенном перевороте. В отличие от Тальвинского, он не видел разницы между теми, кого охраняют, и теми, кто охраняет.

Сейчас, впрочем, навязчивые эти мысли хоть и докучали Морозу, но несколько приглушенно. Как слякоть на улице - неприятно, но что тут изменишь? Полчаса назад к нему подошла сдобная " мамочка", отдыхавшая с ребенком, но без мужа, и шепотом передала, что, так и быть, заглянет к нему ненадолго в гости. Ухлестывать за ней Виталий принялся неделю назад ( " еще по ту сторону ГКЧП"). Но до сих пор к посягательствам его она оставалась внешне равнодушна. И вот теперь, вероятно, вконец истомленная солнцем, решилась.

Обрадованный Мороз спешил по корпусному коридору к себе в комнату прибраться к ее приходу. Напористые, смутно знакомые звуки стали просачиваться к нему через двери номеров. По радио выступал какой-то оратор. Может, оттого, что голос был странно, невозможно для этих дней бодр и энергичен, Мороз прислушался. И - застыл, боясь скрипом шагов спугнуть чудесное наваждение. Этого не могло быть. Просто, как говорит шеф, по определению. Но это был голос Ельцина. Напористо выступающего перед аудиторией Ельцина.

В несколько прыжков, вытягивая на ходу ключи, Виталий пролетел коридор. Торопясь, вскрыл дверь и припал к приглушенному радиоприемнику, боясь, чтобы услышанное не оказалось галлюцинацией. Голос продолжал звучать. Отчетливо! С яростными нотками.

Мороз опустился на стул и застыл в сладостном томлении.

Наверное, минут через десять он с некоторой досадой услышал стук. За дверью с мягкой улыбкой решившейся женщины стояла та, кого он домогался все это время. Под прозрачным, облепившим ее шелком сарафана угадывались колыхания полных грудей с мягкими пуговками сосков.

– Прошу!
– Мороз посторонился, продолжая тянуться ухом к заветной стене.

– О!
– гостья с шутливым разочарованием провела пальчиком по пыльной, а главное, пустой поверхности стола.
– И это теперь называется кавалер! ... Где накрытый стол? Где обещанные цветы?... Послушай, куда ты все отвлекаешься?

– Понимаешь, тут такое, - своим щебетанием она заглушала голос Ельцина, а потому - раздражала.
– Ты хоть слышала: собрался Верховный Совет РСФСР? Понимаешь?!

– Слышала, конечно. И очень хорошо. Давай я похозяйничаю. Где у тебя скатерть? Закуска?