Милицейская сага

Данилюк Семён псевдонимом

Возле корпуса стояла белая администраторская "Волга" - директор собирался в город.

– До центра подбросите?

Андрей подбежал к крыльцу корпуса, на котором сидела Альбина с книгой в руках. Вот уж третий месяц она одолевала "Преступление и наказание". Мороза поблизости не было.

– Аля! Я срочно уезжаю в отдел.

– Решился-таки!
– Альбина поднялась поцеловать спешащего жениха.
– Вот и умница. А то я уж, признаться, бояться стала. Ты ж такой шебутной! - Решился! А что в самом деле?
– он повертел томик Достоевского.
– Тварь я дрожащая

или все-таки - право имею?

– А как же Виталий? Найти?

– Не стоит. Сам разгребусь.

– Если что, не стесняйся, обращайся прямо к папе. Он поможет.

– Это теперь вряд ли, - непонятно хмыкнул Тальвинский.

Дверца захлопнулась. Машина споро взяла с места.

23.

– Товарищ подполковник! За время дежурства...
– Чесноков недоуменно вскочил.

– Где личный состав?

– Так... по плану. Недавно последние разошлись. Опергруппа на ужине.

Стало быть, чрезвычайное положение не объявлялось.

– А зам?

– С полчаса уехал.

– Срочно поднимайте отдел по тревоге!

– Так это?.. А зам ваш, он в курсе?.. В смысле - вы ж вроде как в отпуске.

– Ему я сам позвоню. Начинайте прозванивать цепочки. Засекаю время.

– Есть!
– жесткий тон и привычка повиноваться лишили Чеснокова выбора.

Переодетый в висевшую в шкафу форму, Андрей уселся за стол. Вслушиваясь в нарастающий в отдалении гул голосов, механически отставлял на подоконник какие-то статуэтки, блокнотики, - зам осваивался в начальственном кабинете всерьез и надолго.

Затем вытащил несколько чистых листов и принялся набрасывать текст, - ситуация выглядела слишком серьезной, чтоб полагаться на импровизацию.

Один за другим появлялись в кабинете начальники подразделений, недоуменно здоровались, рассаживались, шепотом делясь предположениями. Андрей скрытно присмотрелся: напряженно просчитывал ситуацию пунцовый, как всегда в конце дня, начальник розыска, нервно тасовал какие-то свои пожарные акты Малютин, мышонком посапывал вконец облезший начальник ОБХСС Марешко, накряжилась начальник паспортного стола ширококостная Зотова. В воздухе витали заторможенность и - страх. Страх особого свойства - боялись, что сейчас их подымут и бросят куда-нибудь на патрулирования или - хуже того - на разгон демонстраций. Правда, о демонстрациях протеста в городе никто пока не слыхивал.

Многих и вовсе не было. Завтра наверняка притащат какие-нибудь больничные. Но причина неявки просматривалась предельно ясно. И это не был врачебный диагноз.

Тальвинский нажал на кнопку селектора:

– Чесноков! Сколько?

– Пока семьдесят процентов личного состава. Многие даже еще до дому не добрались.

– Всех в Ленкомнату.

Андрей поднялся, подняв тем и подчиненных:

– Ну что, отцы-командиры, тронулись?

– Куда только?
– пробормотал Марешко. И - вздрогнул оттого, что его услышали.

Сидя, единственный, в президиуме, Тальвинский оглядывал сгрудившихся в Ленинской комнате сотрудников. Посапывали возле батарей, вяло переговариваясь, "старики", сдержанно резвился по стенам молодняк. Галушкин что-то энергично внушал, потряхивая свежей "Правдой", оказавшемуся рядом инспктору по разрешительной системе.

Тот скорбно кивал, не забывая впрочем исподтишка поглаживать по коленке новенькую паспортистку. За исключением радостно возбужденного Галушкина, на остальных лежала печать все той же опасливой озабоченности.

Андрей решительно оперся ладонями о стол. И еще прежде, чем успел он подняться, вялое оживление стихло так, что из дежурной части стал слышен голос Чеснокова, возбужденно докладывавшего кому-то по телефону об объявленной тревоге.

– В Управу стучит, - определил Малютин, почему-то испытующе поглядев на Тальвинского.

Ждать более было нельзя.

– Товарищи!
– пророкотал Андрей.
– Тревога, как верно догадался начальник госпожнадзора, объявлена по моей личной инициативе. Вы знаете, я в отпуске и мог бы спокойно отсидеться в смутные эти, будем называть вещи своими именами, дни. Не скрою, закрадывалась такая мыслишка. Но - грош нам цена, если годы перестройки и гласности, приучившие нас к свободе, не научили главному - свободу эту надо отстаивать. А не ждать, когда, даст Бог, кто-то сделает это за нас. А мы пока отсидимся. Так не выйдет! На роковом переломе истории каждый должен проявить себя. В этой комнате сию минуту нет командиров и нет подчиненных. Каждый может и должен принять свое решение. Страшно?!
– прозорливо обвел он глазами взбудораженных, ошалело переглядывающихся людей.
– И мне поначалу страшновато сделалось. Подумалось - все! Откат! Опять, стало быть, станем оловянными солдатиками, опять начнем сжирать друг друга на партсобраниях. А потом знаете что вспомнил? Не поверите! "Тараканище" Чуковского.

Послышались вялые смешки.

– Именно что! Так вот ГКЧП хваленый и есть этот самый жуткий тараканище. Так что, испугаемся и - по углам, по щелям? И - какими глазами потом посмотрим на наших детушек, которых сегодня готовы из трусости отдать на ужин?

– Хорош тараканище!
– хмыкнули из задних рядов.
– В Москве-то, говорят, танки. И Верховный Совет РСФСР арестован.

– Враки!
– пресек смуту Тальвинский.
– Был бы арестован, не было б танков. Да и давно б сообщили!

– Андрей Иванович, - помрачневшая от необходимости противиться начальству Зотова, жена полковника КГБ, поднялась со стула.
– Я что-то не пойму, о чем мы здесь говорим. Какова позиция руководства Управления?

Вопрос оказался по существу - зал вновь притих.

– Нет позиции!
– стараясь выглядеть убедительным, отрубил Тальвинский. Хотя вполне возможно, и даже скорее всего, что робкое управленческое руководство поспешило вслед за обкомом отрапортовать о неизменной преданности.

Судя по скептическим лицам, это же предположили и другие.

– Но это не значит, что ее не должно быть у нас!
– с новой силой обрушился на слушателей Андрей.
– Сейчас каждый человек, каждый шаг может...

– Что предлагаете? - хмуро перебил Малютин.

– Я подготовил текст обращения к Верховному Совету РСФСР о готовности сотрудников отдела выполнять только указания Верховного Совета - от имени законно избранного президента СССР.

Вышедший из повиновения зал теперь откровенно бурлил страстями. Вскочил и, вновь размахивая "Правдой", яростно прокричал что-то Галушкин. Но за общим криком голос его не был слышен.