Милицейская сага
Шрифт:
– Дура потому что. Пожалела. Вот жду, пока трамваи пойдут. Главное, заснуть не смогла. Теперь все лекции просплю. Выйди, я оденусь. Только время с тобой потеряла.
– Какое такое время?
– в голове его призывно зашумело.
– А такое. Может, у меня свидание было назначено?
– Ага, - под его ищущим взглядом она сжалась:
– И не думай.
– Что ж тут думать-то? Вину отслужу. Оставлять такую девушку в полном, можно сказать, безнадзоре, - это не в наших гусарских традициях.
Не теряя времени, выдернул ее из кресла, рывком сорвал халат.
–
– Виташка, не смей! Я закричу!
– Тсс! Молчи, грусть, все испортишь.
Наклонившись, обхватил пересохшими губами набухший сосок и потянул - как малину с куста.
Светало. Тихо задребезжал будильник.
– Не зажигай свет, - пробормотала Марюська.
– У меня еще соньки в глазах. Включи лучше какой-нибудь просыпательный мультик.
"Мультик!" - нашаривая пульт, хмыкнул Мороз. Комната тускло осветилась. Марюська лежала, блаженно-расслабленная, с зажмуренными от света глазами. - О! Похоже, проспали, - намекающе произнес он.
– Тогда я первая в ванную! Чур, не подглядывать!
– подхватив разбросанную одежду, Марюська выскользнула из комнаты. А еще через минуту сквозь шум душа послышалось мурлыканье - она что-то напевала.
"Еще и певунья. Такая вот тростиночка-хрустиночка. Едва пеленки на прокладки сменила, а в постель к мужику прыгнуть - как улицу под красный свет перебежать. Озорное поколеньице".
На самом деле в масштабах поколения - это он хватил. Перебывали здесь всякие поколения. И никаких комплексов по поводу женской раскованности прежде он не испытывал. Раздражала почему-то Марюська. И даже нет, не она сама по себе. В конце концов девочки для того и растут. Но - почему-то уязвляло, что она так легко уступила ему. - Глубокоуважаемый сэр! Вас ждут к завтраку!
– услышал он.
Через пять минут, затянув ненавистный галстук, Мороз заглянул на кухню, где Марюська, в морозовском переднике поверх миниюбочки, свежая и оживленная, нарезала бутерброды. На плите, ворочаясь в кипятке, фырчали яйца - будто мужики в парилке.
Беззаботность ее, в которой легко угадывалась привычка хозяйничать в чужих кухнях, привела его почему-то в тихую ярость. И хоть все это было глупее некуда, в нем нарастало неконтролируемое желание позлить эту сладкоголосую певунью, вывести из себя.
– Ты извини меня за сегодняшнюю ночь, - прислонившись к косяку, произнес он.
– По-дурацки как-то все получилось.
– Садись ешь. Кофе остынет.
– Как-то так, между делом. Извини уж.
– Бог простит.
– Так ты не сердишься?
– Не занудствуй, - она нахмурилась.
– Знаешь, я вчера все выбирал меж вами. А теперь так думаю, что не очень и прогадал: в общем-то ты не хуже своей подружки. Правда, там еще грива. - Заткнись, наконец.
– Но ты тоже, знаешь, хороша. Призналась бы честно, что менструация. Я бы, пьяный-пьяный, а отстал. А теперь и тебе, наверное, неприятно. И - простыня в крови.
– Что?! Простыня?
– она отшвырнула нож, мимо недоуменно отодвинувшегося Мороза вылетела в прихожую, принялась натягивать сапоги. Но дрожащие от ярости руки не справлялись. Тогда, подхватив их, сорвала с
– Марина, я что-то не то...
– Отмоешь... Скотина!
– с шумом выскочила на лестничную клетку и прямо в колготках побежала вниз.
"Бабы какие-то ошпаренные пошли". Все-таки было что-то неестественное в ее оживлении. Что-то не стыковалось. Не отошедший еще от ночного коньяка Мороз присел на кровать, механически провел рукой по кровавому пятнышку на простыне.
И вдруг до него дошло: это не была менструация.
8.
Февраль девяносто шестого лютовал на славу, будто восстанавливая температурный баланс после слякотности нескольких предыдущих лет. Температура опустилась до сорока, так что дежурные милицейские машины приходилось прогревать всю ночь, невзирая на хроническую нехватку бензина.
В районах свирепствовали пожары. Деревянные дома, особенно с печным отоплением, вспыхивали каждую ночь. Пытаясь уберечься от пронизывающего все и вся холода, люди перетапливали слабые печи. Давно не ремонтируемые, они задыхлись от избытка бушующего внутри них огня и то и дело через щели выплевывали наружу брызжущие вокруг искры. Поэтому милицейские сводки были переполнены сведениями о погибших в огне. Особенно много гибло малолетних детей и пьяных.
В один из таких дней Виталий Мороз стоял недалеко от входа в университетский корпус, укрывшись за звенящим от прикосновения стволом дерева и пытаясь укутать мерзнущий нос в куцый воротник несменяемой своей курточки на паралоне.
Из двери одна за другой выпархивали группки студенток и, повизгивая, перебегали в одноэтажное здание напротив - университетскую столовую.
Увидел он недавнюю потерпевшую - Танечку. Прошло, должно быть, больше месяца. Но происшествие заметно на нее подействовало. Девушка шла, сгорбившись, с потухшими, углубленными внутрь глазами на затертом безрадостном лице.
"Должно, с женихом так и не сложилось", - определил Мороз.
Следом на крыльцо выскочило трое шумных, наперебой выкрикивающих что-то парней с головами, неестественно повернутыми назад. Сладко и трепетно сделалось Морозу - в центре группки оказалась Марюська. Неправильные черты лица были полны властным весельем, щечки, едва выскочила она на мороз, разрумянились, маленький ротик капризно округлился, снисходительно поощряя сопровождающих в их попытках понравиться.
И Мороз понимал их. Марюська, конечно, не была красива. Но сколько же очарования разглядел он на этот раз в прежней маленькой дурнушке.
Чуть сбоку от основной группы с независимым видом шла Оленька. Хмурясь, она поминутно подправляла свежую прическу и, уверенная, что на нее не смотрят, нервно слизывала яркую помаду с полных, сексапильных губ, пытаясь не выказать ревности к триумфу подруги.
Они почти прошли мимо, когда Мороз решился:
– Марина!
Краска спала с ее лица.
– Ба! Какие люди!
– на первый план незамедлительно вышла Оленька.
– Не прошло и месяца, а мы уже очухались? Вы хоть Маринке собственную доставку оплатили? Маришк, чем он расплатился-то? Деньгами или?...