Милые бездельники
Шрифт:
— Ахъ, эта глухая старушонка вчно до конца досидитъ! — жаловалась хозяйка шопотомъ и на ходу мужу. — И ты хорошъ, никого изъ своихъ олуховъ не спровадилъ. Туда же остались къ ужину.
Хозяинъ и хозяйка не садились за ужинъ вовсе и ходили около, угощая гостей, осматривая, все ли подано. Казалось, они сосчитывали каждый проглоченный кусокъ, каждую налитую виномъ рюмку. За столомъ слышался смхъ и говоръ.
— Ви-за-ви сонъ де-зами! — говорилъ одинъ кавалеръ двушк, сидвшей напротивъ.
— Ахъ, вовсе
— Это мой ддушка мою бабушку смшилъ, а не я васъ!
— Ахъ, не смйте боле говорить!
На другомъ конц другой острякъ замтилъ своему толстому и важно смотрвшему сосду:
— Нтъ, ужъ вы оставьте, — это моя мозоль, такъ вы мн ее своими ногами не давите!
Толстякъ посмотрлъ на него гнвнымъ взглядомъ и проворчалъ:
— Виноватъ!
— Ничего-съ, это я только потому, что она моя любимая!
Барышня рядомъ фыркала отъ смха. На краю стола продолжался еще споръ о картахъ:
— Да нтъ-съ! У меня что было — тузъ, король, валетъ и десятка бубенъ, король, дама и десятка пикъ, тузъ, валетъ и десятка червей, дама, валетъ, десятка и девятка трефъ.
— Да вы четырнадцать картъ насчитали.
— Нтъ-съ, слушайте: тузъ, король, валетъ и десятка бубенъ…
Другіе два партнера доругивались:
— Нтъ-съ, это я называю лапти плести, а не въ отвтственную игру играть! Вы-съ подводите своего партнера и выводите противниковъ. Я-съ охотне втроемъ сяду играть, съ болваномъ, чмъ такъ.
— Да въ клуб за это бьютъ!
— Ну, гд это вы видли! Ну, выведутъ и конецъ!
— Ну, гд какъ! Въ иномъ и побьютъ!
— Конечно, если съ умысломъ.
— Съ умысломъ или не съ умысломъ — тутъ некогда разбирать, а бей и конецъ.
— Ну, на кого тоже нападутъ!
Хозяинъ подходилъ и угощалъ гостей. Эти люди, чинные, скучающіе и безмолвные въ начал вечера, были теперь неузнаваемы: они и веселились, и шумли, и даже были красны, точно это были не т гемороидальныя, золотушныя, малокровныя, чахоточныя лица, которыя явились сюда въ восемь часовъ вечера.
— Ну, ужъ и баня же у васъ! — проговорилъ вслухъ какой-то господинъ съ орденомъ въ петлиц.
Раздался хохотъ, начались остроты и шутки насчетъ бани, пошли въ ходъ двусмысленности, скабрезности; сальныя натуры развернулись вполн, разливая цлый потокъ циничныхъ намековъ, остротъ и шутокъ. Какой-то гвардейскій офицеръ, наклоняясь къ одной изъ дочерей хозяевъ, говорилъ:
— Теперь бы на тройк покататься!
— Ахъ, нтъ, мамаша не пуститъ, поздно!
— Но я, Марья Александровна, смю разсчитывать въ другой разъ?
— Спросите мамашу, если отпуститъ.
— Я пріду, и мы штурмомъ возьмемъ крпость!
Онъ понизилъ голосъ и началъ что-то нашептывать. Двушка потупилась и перебирала кончикъ вера.
— Ахъ, я не врю вамъ! — шептала она.
— Честное слово!
Бутылки
— Послдній контрдансъ! — крикнулъ дирижеръ танцевъ. — Ла дерньеръ авекъ галопъ!
Опять вс зашумли стульями, раздались поцлуи съ хозяевами, задвигалась масса, дамы подбирали подолы, чтобы не выпачкать платьевъ о пролитое вино и пиво, объ оброненные куски жаренаго гуся, о растаявшее на полу упавшее съ ложекъ мороженое. Хаосъ, толкотня, грязь, все это царило въ столовой. Къ зал уже снова слышалась музыка и вертлись пары. Вздремнувшая во время ужина таперша, въ перекрашенномъ черномъ плать, въ большихъ очкахъ, съ красными рабочими руками, должно-быть, когда-то отмороженными, барабанила съ новою силою по клавишамъ разстроеннаго фортепіано.
Когда вс ухали и я ушелъ въ свою комнату, я не узналъ ея: табачный дымъ, окурки сигаръ и папиросъ, запахъ гари и селедокъ, оброненныхъ здсь во время закуски, слды грязныхъ ногъ, все это было неприглядно, напоминало кабакъ. Успокоиться и улечься я не могъ долго: хозяйка бгала, подсучивъ платье, и тушила свчи, обирала огарки, считала колоды картъ, мелки, щеточки; въ кухн считали посуду, приборы ножей, вилокъ и ложекъ, салфетки. Все это было наполовину занято у сосднихъ жильцовъ, у знакомыхъ, у какого-то кухмистера. Барышни, уставшія и опустившіяся, раскалывали банты, цвты, не обращая никакого вниманія на меня.
Бдный гимназистъ, сынъ хозяевъ, помогавшій весь вечеръ факельщику, теперь гонялся изъ угла въ уголъ.
— едя! едя! — кричала ему мать:- разбери карты!
— едя! едя! отколи бантъ мн сзади! — кричала ему сестра.
Онъ огрызался, ругался, но помогалъ всмъ.
— едя! едя! — крикнулъ, наконецъ, и я.
— Вы еще что? — грубо отвтилъ онъ.
Я расхохотался.
— Ничего, голубчикъ, просто хотлъ вамъ сказать, что пора и спать! — сказалъ я, протягивая ему на прощаніе руку.
— Да, уснешь у насъ! — отвтилъ онъ. — Теперь еще въ спальн отецъ и мать пилить другъ друга начнутъ до третьихъ птуховъ!
Ну, вотъ и прошелъ jour fixe и пошли опять дни попрежнему: весь день музыка и пніе, а вечеромъ — мертвая тишина. Днемъ бготня Аннушки, а вечеромъ ея тихія бесды съ ея солдатомъ. Такъ же неизмнно пропадалъ самъ господинъ Оленинъ днемъ въ должности, вечеромъ — въ клуб. Такъ же неизмнно не былъ виденъ сынъ Олениныхъ, пребывая днемъ въ гимназіи, а вечеромъ — у товарищей. И никто-то не длалъ никакого дла, не шилъ, не читалъ, не учился. Иногда я слышалъ, какъ Аннушка говорила: