Милые бездельники

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

У матери оболтуса и у самого оболтуса отлегло на душ. Ученье дома не могло существеннымъ образомъ измнить строя жизни оболтуса, а жилъ онъ до этой поры такъ: вставалъ онъ со своей мягкой пуховой постельки въ девятомъ часу: умывался и оснялся крестнымъ знаменіемъ; одвался и причесывался при помощи старой няньки, пилъ чай съ калачиками, сайками, кренделями и домашними булками; въ дурную погоду сидлъ и смотрлъ, какъ вышиваетъ двка Акулька, какъ вяжетъ чулокъ нянька, какъ гадаетъ на картахъ, или хозяйничаетъ, или шьетъ пелены мать; въ хорошую погоду выходилъ въ теплой одежд, въ высокихъ сапожкахъ на дворъ или на улицу и смотрлъ, какъ дерутся мальчишки, какъ они играютъ въ бабки, въ лапту или въ городки, какъ кучеръ чиститъ лошадей и моетъ экипажи, какъ прачка полощетъ блье на пруду; потомъ, въ двнадцать часовъ онъ обдалъ и опять смотрлъ на вязанье, на шитье, на вышиванье, на гаданье, на драку, на чистку лошадей, въ пять часовъ опять ли и пили чай, а затмъ шло опять смотрнье на чужія занятія; вечеромъ ужинали и пили чай; а потомъ няня раздвала его, гладила ему грудку и животикъ, ублажала его сказками, крестила

его, бормоча: «да воскреснетъ Богъ и расточатся врази Его», и онъ засыпалъ. Въ субботу, утромъ, вся семья вмст отправлялась въ домашнюю баню, гд старая няня парила и оболтуса, и его отца, и его мать. Подъ праздники, вечеромъ, вся семья здила въ церковь монастыря къ вечернямъ и ко всенощнымъ. Въ праздники, утромъ, вся семья здила въ ту же церковь къ обднямъ. Праздники отъ будней отличались еще тмъ, что ли еще больше, пекли два пирога, и съ рыбой, и съ вареньемъ, и подавали на столъ разныхъ сладостей. Блый и румяный, высокій и толстый не по лтамъ, съ коротенькими пальцами, съ ямочками на щекахъ, на рукахъ и на подбородк, оболтусъ смотрлъ лоснящимся упитаннымъ тельцомъ и почти никогда не хворалъ, не считая тхъ случаевъ, когда онъ мучился животикомъ. Нянька говорила, что это «съ глазу», а потому доктора въ такихъ случаяхъ не приглашали, а просто нянька спрыскивала больного съ уголька богоявленской водицей, растирала ему рукой съ полчаса животикъ въ одну сторону, поила его настоемъ какой-то горькой травы и укрывала тремя одялами и лисьей шубой. На слдующій же день болзнь проходила и приступы ея длались съ годами все рже и рже: должно-быть животикъ оболтуса все боле и боле привыкалъ и къ дурному глазу, и невообразимой смси поросятъ подъ хрномъ со сметаною, домашняго кваса съ ледкомъ, пироговъ съ солеными груздями и соленой рыбой, борщей со свининою, кислыхъ щей съ жирною грудиною, бараньихъ боковъ съ кашею и тому подобныхъ яствъ. Оболтусъ, въ сущности, никогда не игралъ, такъ какъ у него характеръ былъ степенный и боле созерцательный, такъ какъ у него не было охоты утомлять себя и такъ какъ у него не было товарищей, а были подъ рукою только «мальчишки», «сволочь», «сиволапые». Онъ любилъ только смотрть, какъ играли, или занимались, или дрались другіе и потому устраивалъ для себя цлые спектакли. Онъ садился у воротъ отцовскаго дома и приказывалъ;

— Эй, вы, что въ бабки не играете!

Мальчишки начинали играть въ бабки: онъ смотрлъ на нихъ и улыбался.

— Ванька, Ванька, вонъ Костька идетъ! Отдуй его, подлеца, чтобъ не жилилъ, какъ третьеводнясь! — слышалась новая команда.

Начиналась драка: онъ смотрлъ на нее и у него разгорались глазенки.

Иногда кто-нибудь изъ мальчишекъ докладывалъ ему:

— А сегодня кучеръ Семенъ крысу во какую Жучкой травилъ. Ужъ было потхи!

Оболтусъ начиналъ тяжело дышать и сопть отъ волненья и шелъ въ кучеру Семену.

— Ты это чего крысу безъ меня затравилъ? — упрекалъ его оболтусъ. — Вотъ возьму да тятеньк пожалуюсь!

— Да вы еще почивали, Псой Сысоичъ, — объяснялъ кучеръ Семенъ. — Другую поймаю — позову васъ. У насъ этого добра много при хлбномъ дл находится.

И точно, на слдующій же день для Псоиньки устраивали травлю.

Любилъ онъ тоже, когда другіе говорятъ и разсказываютъ, и потому подсаживался къ компаніи женщинъ, окружавшихъ странницу, и къ компаніи кучеровъ, обсуждавшихъ вопросъ задняго двора и конюшенъ, и въ компаніи молодыхъ двушекъ, впервые посвятившихъ его на зар его жизни въ тайны гульбы и разврата. Впрочемъ, къ нему ничто не приставало: онъ даже и развратнымъ не сдлался, потому что это нарушило бы его созерцательныя склонности; онъ только любилъ смотрть на чужой разгулъ и развратъ. Въ сущности, онъ былъ духомъ чистъ и невиненъ; онъ способенъ былъ развлекаться самыми невинными удовольствіями, — такъ ему доставляла неописанное удовольствіе во время прогулки по общественному саду возможность вымазать углемъ усы и бороду у бюста сатира, поставленнаго въ этомъ саду; также приходилъ онъ въ восторгъ, когда ему удавалось воткнуть въ разинутый ротъ этого же сатира какой-нибудь окурокъ папиросы; въ этихъ случаяхъ онъ хохоталъ до слезъ, держась за бока. Это, конечно, свидтельствовало о чистот и невинности души. Этого строя жизни не могло нарушить существенно ученье дома, долженствовавшее начаться теперь.

На слдующій же день посл знаменательнаго ршенія родителя оболтуса былъ торжественно отслуженъ на дому молебенъ св. Козьм и Дамьяну, посл чего была подана плотная закуска, а затмъ началось и ученье. Ученье было не легкое: мучился отъ него оболтусъ, мучился отъ него и учитель оболтуса. Ученикъ выбился изъ силъ, чтобы научиться держать въ коротенькихъ, пухлыхъ пальцахъ грифель, карандашъ или перо и выводить каракули буквъ; въ учителя же летли изъ рукъ раздражаемаго неудачею оболтуса тетради и книги, при чемъ нердко наносились и пинки ногами брыкавшагося ученика. — Ученика бросало въ потъ отъ получасового сиднья на урок въ согнутомъ положеніи; учитель же прилагалъ вс старанія, чтобы протянуть законный часъ на урок и не заслужить брани и попрековъ хозяина за то, что онъ даромъ деньги беретъ. Къ счастью оболтуса, ученіе продолжалось не особенно долго. Въ одинъ прекрасный день, онъ самъ своимъ умомъ ршилъ, что учиться ему довольно, и сказалъ объ этомъ учителю. Жалкій, забитый приказный, исправлявшій при немъ обязанности учителя, даже струсилъ отъ такого ршенія ученика.

— Какъ же это такъ довольно? — проговорилъ онъ упавшимъ голосомъ. — Только до самой сути, до грамматики добираться стали и вдругъ — довольно.

— Да такъ вотъ и довольно! — настаивалъ ученикъ. — Ты такъ и тятеньк объяви, что, молъ, выучилъ.

— Нтъ, ужъ я этого грха на душу не возьму, лгать не стану.

— Ну, такъ я и самъ скажу.

Ученикъ захлопнулъ

книгу съ широкимъ вздохомъ, точно свалилъ съ плечъ тяжелую ношу, и вышелъ изъ комнаты.

— Ты что рано урокъ кончилъ? — спросилъ его отецъ.

— Я, тятенька, все равно-съ больше ничему не выучусь, — ршительно объявилъ сынъ.

— Болванъ! — проговорилъ отецъ. — Дранъ еще не былъ.

— Это, тятенька, какъ вамъ угодно-съ, а только вы даромъ деньги за меня платить будете, потому я теперь и читать, и писать, и въ арифехтику знаю, а этой грамматики мн не надо…

— Ты потолкуй еще! — пригрозилъ отецъ.

— Мн бы теперь къ лабазу привыкать, потому что это дло наше вковчное, — храбро продолжалъ сынъ.

— Ну, ну, еще что скажешь! — постучалъ отецъ кулакомъ по столу. — Учитъ туда же, паршивецъ!

Тмъ не мене, учителю отказали.

— Грамматику бы еще пройти-съ, — жалобно протестовалъ учитель.

— Что, видно, деньги-то любишь получать, — замтилъ хозяинъ. — Еще бы, сидишь въ тепл; чаю даютъ, деньги платятъ, какъ не любить этого! Только мы, братъ, не по грамматик деньги-то наживали. Ты-то ее знаешь?

— Какъ же-съ не знать, — робко отвтилъ учитель.

— А денегь-то ею много нажилъ? Безъ сапогъ ходишь со своей грамматикой-то, — философствовалъ отецъ семейства. — Читать-то да писать хорошо выучилъ?

— Хорошо-съ, ваше степенство, — отвтилъ покорно учитель, глядя въ землю.

— Ну, а считать уметъ?

— Уметъ-съ, ваше степенство… Вотъ дроби бы…

— Я тебя спрашиваю о счет… Считаетъ?

— Считаетъ-съ…

— Ну, и баста!

Такъ на томъ и покончили.

Уроки прекратились; оболтуса посадили въ лабазъ на ту самую голубую скамью съ шашечницей посредин, на которой я видлъ его впервые, спустя десятокъ лтъ. На-этой скамь сидлъ онъ зимою въ лабаз, на ней онъ сидлъ лтомъ у лабаза. Зимой онъ пилъ чай и игралъ въ шашки съ приказчиками и молодцами, лтомъ онъ пилъ чай и смотрлъ, какъ голуби и воробьи подпрыгиваютъ и дерутся у лабаза, подбирая крупу, овесъ, ячмень или рожь, какъ лошадь, впряженная въ телгу, отмахивается хвостомъ отъ мухъ и оводовъ или прядетъ ушами, сонливо прищуривая глаза, какъ мальчишки играютъ въ бабки или шлепаютъ по лужамъ, засучивъ по колна штанишки. Сидя на этой скамь, онъ учился торговл, обдлывалъ крупныя дла, прикидывалъ и скидывалъ на счетахъ, обсчитывалъ кого слдовало, толковалъ о событіяхъ въ город, въ Рассе, въ Европ. Единственный и балованный сынокъ у отца и матери, вчно всмъ ублаготворенный и сытый до отвала, онъ не былъ ни золъ, ни раздражителенъ, ни нервенъ. Онъ смотрлъ на все и на всхъ съ равнодушіемъ сытаго животнаго, ничмъ не волнуясь, ни любовью, ни ненавистью. Иногда предъ нимъ происходили печальныя исторіи: какой-нибудь разоренный помщикъ запродавалъ на корню рожь, какой-нибудь обнищавшій мужичонка кланялся изъ-за лишней копейки за продаваемый хлбъ, — онъ смотрть на нихъ равнодушно, не прибавляя ни полушки къ объявленной цн, и только въ крайнихъ случаяхъ съ нкоторымъ нетерпніемъ замчалъ:

— Ну, ну, не проклажайся, проваливай! Сказалъ: не рука, значитъ, и толковать нечего!

Когда несчастные продавцы уходили, онъ замчалъ:

— Плутъ нонича народъ: онъ тебя коли ножомъ пырнуль не можетъ, такъ слезами донять хочетъ! Нюни распустить, а ты зазвайся, онъ теб карманы-то и выворотить!

Онъ подавалъ гроши нищимъ, но это длалось какъ бы по обычаю, какъ-будто подаваніе полушекъ нищимъ входило въ число его торговыхъ операцій. Сожалнія или какого-нибудь другого чувства эти люди въ немъ не пробуждали и изъ нихъ онъ особенно благоволилъ только къ одному спившемуся съ круга приказному, который умлъ ловить пятаки на лету ртомъ и отличался способностью слизывать языкомъ съ мостовой брошенный на нее гривенввкъ. Этому приказному подавались боле крупныя подачки. Нравилась ему еще одна, Богь всть откуда заброшенная въ городъ, двочка-итальянка, ходившая съ шарманщикомъ. Оборванная до-нельзя, съ грязнымъ тломъ, просвчивавшимся сквозь лохмотья, она кривлялась, пла и плясала какой-то циничный танецъ подъ звуки шарманки, — идолу это нравилось, и разъ онъ даже пригласилъ двочку съ шарманщикомъ во дворъ, гд онъ и его молодцы натшились вволю надъ выходками развращеннаго ребенка, которому была брошена за потху красненькая. Эта потха служила съ недлю предметомъ шутокъ и остротъ въ лабаз.

— Ишь вдь чмъ ухитрится бестія-нмецъ хлбъ добывать! — смялся Псой Сысоичъ. — Нтъ, наши не дошли еще до такихъ штукъ. Сытъ еще народъ!

Одинъ изъ мальчишекъ лабаза, въ угоду молодому хозяину, даже перенялъ нкоторыя изъ самыхъ грязныхъ выходокъ двочки-бродяги и потшалъ ими идола.

* * *

Былъ у оболтуса и свой періодъ «бурь и волненій», когда оболтусу исполнилось восемнадцать лтъ и когда его, для окончанія коммерческаго образованія, послали въ русскій коммерческій университетъ — на нижегородскую ярмарку. Правда, дла и здсь онъ не длалъ, такъ какъ вс дла лежали на опытныхъ приказчикахъ, но онъ учинялъ здсь или, врне сказать, заставлялъ учинять подвластныхъ ему людей «карамболи». Разъ онъ «накатился» такъ, что вдругъ приказалъ бить зеркала въ трактир: перебили зеркала, расплатились и увезли его въ занятый имъ номеръ. Въ другой разъ онъ съ компаніей попалъ въ веселый домъ: здсь опять «накатывались» подъ звуки музыки, пнія, пляски и разнузданныхъ рчей и «накатились» до того, что посл всевозможныхъ сценъ разгула и разврата онъ отдалъ приказъ: «выпущай пухъ изъ перинъ и подушекъ»; выпустили пухъ изъ перинъ и подушекъ, осыпали имъ всю улицу, заплатили «за дебошъ» и увезли идола снова въ занимаемый имъ номеръ. Въ это же время онъ заплатилъ не малыя деньги за то, чтобы нсколько человкъ прошло нагишомъ по улиц, и долго вспоминалъ съ восторгомъ объ этомъ «шкандал». Правда, и здсь онъ былъ почти постоянно зрителемъ, а не дятелемъ, но онъ усталъ даже смотрть и командовать и воротился домой съ еще большимъ стремленіемъ къ миру и покою.