Мое побережье
Шрифт:
— Не важно, — демонстративно закрывая тему, я уткнулась в экран телефона. Через некоторое время бессмысленной череды умозаключений скрипнула стулом, вновь привлекая внимание Хэппи: — Я в туалет пока схожу.
А приду домой, обязательно задамся вопросом, на что теперь похоже наше общение, и, главное, как вести себя дальше.
Кто-то скажет, что разумней было бы спросить, поговорить и прочее, но этот кто-то явно не будет хорошим знатоком натуры Энтони Старка. Для него «серьезный» разговор — сродни ладану для черта. Отшутится, спрячется в скорлупе из иронии
Сомневаюсь, что с тем инцидентом все изменилось, но… а что, собственно, «но»? Мы не пара — сражающий своей очевидностью факт. Не удивлюсь, если он вообще взял курс на политику «замалчивания проблем»; его любимая тактика — притворяться, что ничего не происходит.
Мы все еще друзья? Этот вопрос, как ни странно, волновал куда больше.
Либо я пока не доросла до того состояния, когда дружбе предпочитают любовь, либо не встретила такого человека, ради которого можно начихать на все, делая лишь его центром собственной вселенной, на коем замыкается круг, но на сегодняшний день для меня нет ничего яснее, чем то, что дружба по степени важности стоит на одной ступени с семьей. Я не кичусь великим опытом романтических переживаний, однако я не знаю, что бы со мной сталось, если бы не друзья. Те самые, которые не отвернутся, узнав о тебе нечто плохое или неприличное, примут со всеми недостатками и заступятся горой, ежели кто-то или что-то вознамерится причинить тебе боль. Друг не устроит драматический концерт на почве ревности или в порыве дурного настроения. Друг окажется рядом, когда иные покинут.
Можно любить до боли и каждый день медленно умирать после расставания, но держу пари, меня бы в одночасье швырнуло о невидимые скалы и размозжило, если бы пришел конец дружбе.
Я боялась потерять нашу связь. Боялась лишиться человека, кроме которого меня никто не поймет столь же кристально чисто и просто.
Терять того, кто видел твою душу — это страшно.
Я толкнула дверь туалета и первым делом приблизилась к зеркалу, тут же расслабляясь. Лицо не измазано кетчупом, и волосы в порядке. Редкий успех.
Рука застыла, так и не дотянувшись до крана.
Стон.
Девчоночий, в реальном времени и пространстве, стон из закрытой кабинки.
Прерывистые вздохи и влажные звуки поцелуев. Я замерла, бездумно глядя в отражении на уголок большой кожаной сумки и не решаясь произнести пустого разоблачающего звука, покуда перед глазами мелькнул ее призрак, стукающий меня по носу за столом.
Кажется, «любить» — это добровольно дать человеку нож и попросить покопаться им в твоих внутренностях.
Я не беспокоилась о производимом шуме, врезаясь в дверь и затем неосознанно ею же хлопая. Миновать снующую толпу — дело плевое; если вы хотите узреть наглядный пример выражению «абсолютное игнорирование», просто загляните в стены старшей школы. И плевать, что сердце вот-вот остановится, потому что через считанные секунды нас уже разделяет коридор, мои быстрые шаги и что-то гораздо, гораздо более огромное, нежели банальная обида.
Разочарование.
Я почти приблизилась к столовой, когда почувствовала чьи-то пальцы на собственном плече.
— Ты где была? — Злость чуть не сшибла с ног. — Там, кстати, фотки на стенде вывесили с танцев, — он умудрялся выглядеть таким беспечным, что хотелось врезать, не беспокоясь о последствиях. — Вид… ты плачешь?
Я вырвалась, пытаясь отвернуться и одновременно вытереть со щек слезы.
Хватит. Хватит, черт побери, каждый раз так легко из-за него раскисать.
— А тебя это волнует?
Тебе есть дело хоть до кого-то, кроме тебя самого?
Это так дико, так неправильно. Мысли кричали, отчаянно, громко, а он молчал. Я все утро была взвинчена, всю ночь, и оставалось лишь удивляться, как эта поганая беспомощность не высушила меня без остатка.
Уйди. Просто исчезни, вернись в туалет, выметайся из моей головы. Я так больше не могу.
Тони шел следом, но не догонял.
— Что опять не так? — о, раздражение; наконец, хоть какие-то эмоции в мой адрес.
— Что не так? — глупо было разворачиваться на полном ходу спиной — умудрилась врезаться в какого-то зеваку; благо, в его руках не оказалось подноса с едой. — Все прекрасно. У тебя и подавно.
— Ребят, сегодня… — Хэппи начал говорить сразу, едва мы оказались у стола, но вынужденно замолчал, становясь невольным свидетелем очередной сцены. — Вы чего?
— В смысле?
О, не строй из себя дурака, пожалуйста. У тебя это получается хуже всего.
Схватившиеся за сумку руки слушались плохо, а пальцы едва не выронили летящий со столешницы в тканевый плен на замке телефон.
— Слушай, хоть мне-то можешь не врать, а? — я любовалась выражением растерянности на его лице не больше секунды, пока не осознала, что снова готова зареветь, и не двинулась обратно к дверям.
Его прорывает.
— Эй, Пеппер! Пеп, стой!
Таки умудрился поймать за локоть в проходе.
— Отстань.
— Что произошло? — рявкнул, чуть не сорвался на ор.
— Не притворяйся идиотом.
— Что?!
— Да то! — вдруг; теперь мы кричим оба. Вырвать руку из его пальцев и прижать к себе. Горло рвется от искрящей ярости. — То, что было в туалете! У тебя с Норой, сейчас.
Разоряюсь, как ребенок, и слезы хлынули из глаз, как у ребенка. Это не я. Не та Вирджиния Поттс, которой была еще в конце августа, кто-то совсем другой, раненный, обиженный до кровоточащей дыры в самом сердце.
Что ты со мной сделал?
Не отвечает.
Он не мой. Не мой, господи, никогда им не был и не будет, Поттс, прекрати.
— Скажешь, что это не так? — что в твоих глазах? Я смотрю, молчаливо спрашиваю, почти молю, но не нахожу ответа.
Взгляни на меня и скажи это — я увижу, пойму. Почувствую.
Опровергни. Пожалуйста.
Или найди смелость признать.
Так глупо и неумолимо теряем друг друга: шире пропасть, клубы пыли непонимания все сильнее застилают обзор. Почему ты не останавливаешь? Почему не подашь руку?