Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Третья
Шрифт:
Лёха, в порыве нахального дружелюбия, помахал ему рукой в ответ, приложил правую ладонь к пилотке и франтовато козырнул.
— Я вас тоже очень рад был видеть! Камерадосы! Ауфидерзен! — ухмыльнулся он, не ослабляя газ.
И тут внезапно, прямо в метре у них над головой с характерным свистом пронёсся «мессершмитт», видимо заходивший на посадку. Лёха рефлекторно втянул голову в плечи, наблюдая, как истребитель, явно не ожидавший появления маленького нахального самолётика у себя прямо на посадочном курсе, дёрнулся вверх, пытаясь экстренно уйти на второй
Но скорость уже была потеряна на посадочной прямой, и «мессер», резко дёрнувшись вверх, завис на мгновение в воздухе, а затем потеряв управление, стремительно спикировал в землю. Лёха замер, наблюдая, как истребитель со всего маху воткнулся в землю метрах в ста впереди. Огромный столб пыли и земли взметнулся вверх, винт мгновенно загнулся рогами, а сама машина перевернулась на спину, нелепо задрав в небо хвост.
— Летать научитесь сначала! Курицы бескрылые! Сам себя уделал… — выдохнул Лёха, на секунду отвлекаясь от управления, обеими руками вцепившись в ручку управления. Он подорвал самолёт в воздух, заставив буквально в метре перескочить через торчащий вверх хвост разбившегося «мессера».
— Офигеть, — пробормотал он. Заложив вираж метрах в двадцати от земли, он рванул по прямой к ближайшим холмам, поросшим лесом, не набирая высоты.
Перескочив пару лесистых холмов, Лёха заметил впереди сверкающее на солнце озеро и, наконец, выдохнул. Самолёт шёл всего в пятидесяти метрах от земли, подрагивая от встречного ветра, но сейчас ему было уже не до резких манёвров. Он попытался отдышаться, привести мысли в порядок и осознать, что только что угнал немецкий самолёт, на взлёте чуть не закопал себя вместе с «мессершмиттом» и, кажется, совершенно не продумал, что делать дальше.
Но спокойствие длилось совсем недолго. Сзади послышалась возня, и внезапно привставший немец с безумным взглядом, связанный, но, как оказалось, вовсе не сломленный, вдруг рванулся вперёд, хватая Лёху за горло.
— Руссиш Швайн! Шайзекерл! — злобно прорычал он.
Руки у техника оказались сильными — жилистые, с широкими ладонями, покрытыми мазутом и ссадинами, — и, хоть их движения были ограничены ремнём, они сумели дотянуться.
— Ах ты ж падла…! — прохрипел Лёха, но немец только сильнее сжал пальцы.
Лёха, совершенно не ожидавший такой прыти, выпучил глаза, судорожно ловя воздух ртом. Ошарашенный происходящим, он непроизвольно дёрнул головой назад, пытаясь стряхнуть клешни со своей шеи, и инстинктивно потянул ручку управления на себя и вправо. «Шторьх» резко встал на дыбы, затем лёг на правое крыло, едва не перевернувшись. Толстые пальцы немца соскользнули с горла Лёхи, оставив на коже кровавые царапины.
От резкого манёвра машина заходила ходуном, вильнула, и дверь самолёта со скрипом и грохотом распахнулась.
— А-а-а-а! Найн! — завопил немец, дико замахав руками, пытаясь хоть за что то схватиться, но силы гравитации уже поймали его в свои объятия.
Лёха только успел повернуть голову. Немецкий механик, дико крича, отправился в свободный полёт прямо к гладкой поверхности озера.
На
Лёха, с трудом выровняв самолёт, закладывая плавный вираж, машинально глянул вниз. Внизу, среди зеркальной глади озера, он заметил барахтающуюся фигуру, которая всеми силами пыталась остаться на плаву.
— Приятно освежиться, — хрипло произнёс Лёха, потирая болящее горло, где уже начали проступать красные полосы. — Фрикаделен проклятый!… Козёл фашистский!
Он потер шею ещё раз, посмотрел на компас, сплюнул вниз, подправил курс и направил самолёт куда-то в сторону Мадрида.
Начало июня 1937 года. Советское представительство, отель «Палас», центр Мадрида.
Сидя в Мадриде перед местным представителем НКВД, Лёха в который раз устало пересказывал свои приключения. Он даже не пытался выгородить как то себя, как то приукрасить или что то скрыть. Он не волновался, что и кому успел рассказать, просто переживал всю историю ещё один раз и говорил, чистую, незамутнённую правду.
Человек, сидящий напротив, явно собирался выжать из него всю доступную информацию, до последней капли.
Опытнейший зубр разведки, Наум Маркович, был с Лёхой просто родной матерью — внимательный, участливый, но с таким взглядом, что казалось, будто он прямо сейчас просматривает весь рассказ в своём воображении в замедленной перемотке. Он слегка покачивался в кресле, раскуривая свою неизменную сигару, и улыбался своей почти крокодильей улыбкой.
— Сколько вы говорите, самолётов сбили? — задушевно спросил он, выпуская клуб сизого дыма.
— Ну, не то чтобы сбил… так… слегка помог грохнуться, — пробормотал Лёха, устало потирая лицо. Он отвечал на полном автопилоте, сил уже не было даже на сарказм.
Наум Маркович понимающе кивнул, глядя на Лёху поверх очков.
— То есть вам можно две звезды на фюзеляж рисовать? — шутливо поддел оперативник нашего героя, сощурив левый глаз и внимательно глядя на Лёху.
Лёха вздохнул, снова потёр уставшее лицо и грустно усмехнулся:
— Нет, ну что вы! Звезду только одну, и то — это не я. «Ишаки» сами себя поимели… В смысле И-шестнадцатые, сами виноваты. Ведущему его ведомый или мотор прострелил, или взад, то есть под хвост «ишаку» ведущего пропеллером въехал… Их летать надо учить нормально. И лучше не тройками, а сразу парами. А остальные у меня только кресты…
Наум Маркович приподнял бровь, удивленно расширил глаза и качнул головой, с трудом сдерживая улыбку.
— А крестов-то сколько в итоге?
— А крестов два, правильно, в этот раз всего два, — кивнул Лёха, делая глоток воды и понуро оглядывая кабинет. — Ну, если ещё посчитать тех, что я на бомбере сбил, то всего пять, наверное. Но три из них — в группе, их как то выделить надо, наверное. Один с Кузьмичом, один с Алибабаевичем и один с Кузнецовым. Это они стреляли, я только самолёт пилотировал, — уточнил он с неожиданной честностью.