Муж есть муж
Шрифт:
– Плохая!
– орал Игнасио, и это было уж действительно слишком.
Я отпустила его, и он пошел на другой конец стола. Он бросал на меня сердитые взгляды над бранным полем нашего ужина. Огрызки яблок, скелеты виноградных кистей, косточки на пустых тарелках. По столу были разбросаны скомканные салфетки, на скатерть пролито вино, и кто-то, чтобы присыпать пятно, перевернул солонку.
– Плохая, - повторил Игнасио более спокойно. Этажом выше заплакала Вивет и, неожиданно, я тоже заплакала.
Слезы ослепляли меня, а когда мне удавалось их утереть, я
– ….не плакать, - сказал тоненький голосок.
Я высморкалась так громко, что он засмеялся. И, как я заразилась слезами Вивет, я заразилась смехом Игнасио.
Он помог мне убрать со стола. Он беспокоился за меня и наблюдал за мной краем глаза. Увы, из за этого он разбил две тарелки и салатницу, но разве можно обижаться на маленькое существо столь полное добрых намерений? А потом их не придется мыть. Затем он смотрел, как я готовлю бутылочку для Вивет, и мы снова слегка повздорили. Он мечтает покормить Вивет из бутылочки, но каждый раз, когда он пытается, он накачивает ее, как бурдюк, она становится красной, задыхается, из ее глаз брызжут слезы, и ее надо брать за ноги и хлопать по попке, чтобы вернуть ей способность дышать.
Потом она срыгнула, мы поапплодировали и, ниточка за иголочкой, от пеленки к пижамке, от люльки к постельке, все они были, наконец, уложены.
Когда я уходила от Игнасио, он позвал:
– Ика? Ты хочешь спать со мной? Ты совсем одна, ляг со мной!
Какая любовь!
Было около полуночи, и мне было ровно девяносто восемь лет по местному времени. Я заглянула в кухню - Боже мой, сколько посуды!
– и заметила, что забыла покормить пса. Каждый раз, когда я садилась, каждый раз, когда вставала, он поскуливал.
Я уложила Игнасио как можно позже и положила стопку Тинтинов и Астериксов ( детские коммиксы) рядом с его кроватью, порекомендовав ему когда он проснется, посмотреть картинки. Но я не очень верила в успех своей затели.
Я оказалась права: вместо без четверти шесть, он пришел без пяти.
Дом был нем, как могила. Рядом со мной, положив голову под подушку, спал мужчина. Я проверила, это был именно Жан. Я прижалась к нему, и он повернулся во сне, обхватив меня руками.
– Вставай!
– произнес беспощадный голос Игнасио. Я послушалась и была вознаграждена вчерашней посудой.
Глава 3
Мой ангел-хранитель несомненно был занят игрой в мяч на площади Паллады, когда я приняла безумное решение поехать за Мадам Леблез.
– Я тебя не понимаю, - заявил Жан.
– У тебя есть домработница, а ты этим не пользуешься!
Я сомневалась. Потом он стал так настаивать, что я сказала:
– Я еду!
Наверно, от усталости у меня помутился рассудок.
Как я могла вообразить, что Мадам Леблез будет следовать моей программе? У мадам Леблез СВОЯ программа, и она придерживается ее, что бы ни случилось.
Представьте себе муравья в очках, одетого
Как только мы погрузили ее в машину, Игнасио начал ее с интересом рассматривать, особенно кустик длинных волосков у нее под левой ноздрей. Что до мадам Леблез, она глядела на него, как фея Карабос, и я ждала, что бедный малыш превратится в саранчу или в снегиря. Мадам Леблез не любит детей, не любит незаконнорожденных, не любит испанцев и не любит “гувернанток”, как она выражается.
– “Она” вас оставила?
– цедит она, едва разжимая губы.
Я уже пожалела, что поехала за ней. Но когда мы приехали, и я заговорила с ней о матрацах, об уборке и о белье, стало еще хуже!
– Я начну с моего серебра, - сказала она, устроившись перед кухонным столом.
– Принесите мне его, мадам Кампердон.
Да, несмотря на мое замужество, она продолжает звать меня девичьей фамилией. Но “настоящая мадам Кампердон” - это моя бабушка, “Мадам Кампердон, о! эта женщина!” - это моя мать, а “Мадам Кампердон”, произнесенное с грустью - это я. Мой муж это “Этот Ваш”, потому что его имя слишком сложно запомнить.
Я могла сколько угодно говорить ей, что мы никогда не пользуемся серебром, что у нас чрезвычайное положение, что обьявлен к действию план Орсек * ( план всеобщей мобилизации), все было напрасно.
– Мадам Кампердон (читайте “настоящая мадам Кампердон”) всегда говорила мне начинать с моего серебра. Пойдите, принесите мне его из серванта, Мадам Кампердон (произнесенное с грустью), я предпочитаю, чтобы вы, а не я что-нибудь разбили.
Потом она добавила, что никогда не знаешь, что произойдет, что кто-то достойный может зайти в любой момент, и будет стыдно принимать его с черными ложками. Подобный позор не в традициях семьи Кампердон.
– Хотя, - вздохнула она, - я говорю о временах, когда за домом следили…
Это был приговор без права обжалования. Я дала ей серебро и взялась за метлу.
– А щипцы для сахара, мадам Кампердон?
Голос ее был суров.
– Проданы!
– весело ответила я.
– Мы оставили только одни, мадам Леблез.
Я не могла ей сказать, что отдала их Вивиан чтобы оплатить часть ее стажировки в Moцартеуме (консерватория в Зальцбурге, Австрия)
– Ах, если бы ваша бабушка это видела! Бедная Мадам Кампердон (настоящая)! Щипцы проданы! Вот ведь!
Она накинулась на ситечки, на конфетницы, на коробочки для зубочисток, на подставку для чайника и крышку от салатницы, от конфетницы, на блюда для рыбы и улиток, короче, на то, чем не пользуются НИКОГДА.
– У вас не найдется капельки кофе?
– сказала она после паузы, с тем точным оттенком интонации, который дал мне понять, что я давно должна была предложить ей кофе.
Я предложила ей растворимый Нескафе, но она его отвергла, сказав, что от Нескафе у нее кисло во рту.
– Со мной это случается, - уточнила она, чтобы я лучше поняла.