МУЗЫКАНТ В ЗАЗЕРКАЛЬЕ

toshiba

Москвы на все время обсуждений. С моим сочинением можно

было поступить лишь двояко: либо превознесть, либо уничтожить,

ибо это диктуется темой сочинения – другого быть не могло.

Естественно, что превознесть, что сопряжено с массой почестей,

да к тому же именно меня, Секретариат не захотел; не захотел

потому, что не хотел ускорять свою гибель. Потому, сочинение

мое в докладе Хренникова и в резолюции (а также в газетах) было

названо

ложным, неискренним, холодным, сумбурным и т.д.

Впрочем, в прениях было сказано и противоположное, например

Гнесиным, но это особой роли не сыграло. Итак, путь закрыт.

Надолго ли – не знаю».

Приложение 1.2

Письмо моего отца Н.Я. Мясковскому

Работая в Российском государственном архиве литературы и

искусства над документами Третьего композиторского пленума, я

случайно натолкнулся на неизвестное письмо моего отца своему

учителю, относящееся к более раннему периоду. На мой взгляд,

это письмо представляет определенный интерес в связи с

описываемыми мною событиями, и я решил привести его здесь.

А.Л. Локшин – Н.Я. Мясковскому

4 августа 43 г.

Дорогой Николай Яковлевич!

Зимой написал я симфоническую поэму «Жди меня» для голоса и

оркестра. При моем пристрастии ко всему исключительному,

сочинение музыки к такому заурядному стихотворению было

задачей исключительно трудной, особенно, если принять во

внимание то, что вся музыкальная атмосфера, толстым слоем

окутавшая это стихотворение, была наполнена смрадными

испарениями многочисленных дельцов от музыки, накинувшихся

на эти стихи с целью совершить выгодную спекуляцию на лучших

чувствах. Словом, и автор, и слушатели были хорошо

подготовлены.

Быть может, только при высокой температуре чувства выявляют

свою сущность. Крайности приводят к откровениям. Психологи

утверждают, что душа человеческая в моменты крайнего нервного

напряжения обладает способностью проникновения, граничащего

с ясновидением. Если не ошибаюсь, то то же и в физике: предметы

под сильным давлением начинают светиться, при сильном

нагревании меняют свою молекулярную структуру. Так же и в

области человеческих отношений: только в периоды больших

общественных или личных потрясений обнажается сущность

человека, до тех пор скрытая за толстым слоем благополучия.

Одним словом, если вы хотите испытать истину, то заставьте ее

покувыркаться на краю пропасти. Может быть, такое отношение к

материалу и спасло меня

на этот раз. 22 апреля состоялось первое

исполнение в Лен<инградской> филармонии. Соллертинский

произнес страстный вступительный монолог. Исполняли:

Мравинский, Вержбицкая, большой состав оркестра с арфой и

челестой. Впервые сочинял я музыку, ни с кем не советуясь,

никому не показывая, не имея даже никакой моральной

поддержки. Я поступал как дикарь, как наивный первобытный

мистик: вопрошая портрет моего учителя (помните, когда-то Вы

подарили мне его), когда меня одолевали сомнения, и портрет

очень чутко реагировал, иногда хмурился, иногда улыбался.

Важно было не чувствовать себя одиноким. Возможно, это просто

особенность лица, снятого en face: где бы вы ни находились, вам

кажется, что глаза портрета устремлены на вас.

С трепетом душевным пришел я на первую репетицию, вооружив-

шись большим красным карандашом, предчувствуя неизбежные

изменения в партитуре. Но карандаш оказался ненужным. Ни одна

нота не была изменена.

Вам я обязан всем. Я позволяю себе не благодарить Вас только

потому, что хочу эту благодарность носить всегда с собой.

Я очень хотел бы вернуться в Москву с тем чтобы заниматься у

Вас в аспирантуре на фортепианном факультете, но до сих пор я

вынужден был отвергнуть все варианты самостоятельного

возвращения. Причина простая: я не хочу возвращаться с черного

хода. Приехать без приглашения, без вызова из Консерватории или

ССК и затем молить уважаемых руководящих товарищей о

предоставлении мне минимальных условий для существования, –

это выше моих скромных жизненных возможностей, тем более,

если принять во внимание то, что в настоящее время грелка играет

существеннейшую роль в моей духовной и физической жизни, то

становится ясным, что я вынужден был бы просить целый ряд

бытовых благ, что для человека, приехавшего без приглашения,

равносильно напрашиванию на целый ряд оскорблений. Ведь меня в

Москве знают лишь как студента со скандальной репутацией.

Есть два выхода. Ждать, когда Консерватория вспомнит обо мне и

вызовет меня для сдачи государственных экзаменов. Но два года,

дарованные мне для осознания своих ошибок, уже прошли, а

Консерватория все еще молчит. Мало того, Директор

Консерватории даже не удостоил меня ответом на мои два письма, в

которых я извещал его о своей готовности предстать пред грозными