На изнанке чудес

Флоренская Юлия

— Эй, что за страждущий вид?! — бодро окликнула ее раскрасневшаяся Пелагея. — Отставить хмуриться!

В тот же миг лес расступился, являя безмолвные просторы за кружевом облетевших кустов багульника. Вдалеке замаячили холмы, покрытые глазурью снега и сухим бурьяном. А стоило наклониться, как в глаза бросились пёстрые крыши поселения. Под одной из этих крыш Майя с Дорофеей топили печь.

Дверь была не на запоре. Заходи, кто хочешь! Странно, что Яровед еще не воспользовался возможностью, чтобы отметелить внучку. Видно, предпочел

не связываться с полоумной старухой.

— Когда это оладушки научились летать?! — воскликнула Пелагея. Теора разинула рот. То ли от удивления, то ли затем, чтобы этими оладушками подкрепиться. Совершив сложный акробатический трюк, перед ее носом в глиняный чугунок шлёпнулась толстая румяная лепёшка с коричневой корочкой по краям. А затем еще и еще одна. Оладьи вылетали из печного зева без чьей-либо помощи — горячие, пышные, невероятно аппетитные. Майя прыгала, хлопала в ладоши и заливалась смехом. Дорофеи было не видать.

— Она сейчас будет, — сообщила девочка в перерыве между прыжком и приступом хохота. — В погреб пошла.

Погреб (надёжное хранилище солений, холщовых мешков с картошкой и — изредка — отпетых негодяев) Пелагея отыскала благодаря безошибочному чутью и открытому люку. По кривой скрипучей лестнице ей навстречу поднималась Дорофея. В кое-как повязанной крапчатой косынке, льняном сером платье на застёжках и полной вменяемости. Стало быть, Кекс прав: старушка больше не сумасшедшая.

— Вам помочь? — спросила Пелагея.

Ей без предисловий передали довольно пыльную закатанную банку помидоров. Вместе с широкой добродушной улыбкой во все десять зубов. Улыбку Пелагея возвратила. А вот банку пришлось тащить к столу.

Пока она возилась с увесистой ношей, которая так и норовила выскользнуть из рук, у Теоры было время оглядеться и прислушаться. Под половицами копошилась какая-то живность. На дощатых стенах застыли потёки смолы. Там же висели медальоны на тонких цепочках и позеленевшие от старости медные таблички. К карнизу прицепили плохо выстиранные занавески в горошек. А по центру стола расположился самовар, далеко не такой блестящий и круглобокий, как у Пелагеи. Видимо, его роняли. И притом не раз.

Тяжкая судьба самоваров в селениях Вааратона занимала Теору ровно до тех пор, пока яблоко, лежавшее на блюдце с орнаментом, не начало вдруг катиться по кругу.

Сперва она испугалась, но вскоре испуг вытеснило праздное любопытство: что будет, если дотронуться? Исследование показало: яблоко покатится быстрее. И еще быстрее. А потом у «любопытной Варвары» закружится голова, но это не помешает ей взглянуть на блюдце и обмереть от ужаса.

На несколько размытой подвижной картинке блюдце предъявило Теоре состав ее будущего преступления. Вот она стоит посреди цветущего луга, в волнах колышущейся зелени. Волосы цвета звезды развеваются на ветру. Вот Эремиор — прекрасен и лёгок, точно солнечный луч на рифлёной колонне храма. Теора подбегает к нему и бесстыже целует прямо в губы. Это когда же она успела так испортиться?!

Яблоко перестало кружить по блюдцу, и пауза включилась в самый неподходящий момент.

— Что?

Хи-хи! Опять заработало? — Высунулась из-под стола Майя. — У бабушки куча разных волшебных штуковин. Белый налив в основном предсказывает катаклизмы. А ты что увидела?

Она хотела подсмотреть, что же там на блюдце заставило гостью зардеться, как маков цвет. Но Теора всем корпусом навалилась на стол, заслоняя злосчастную картину, а заодно и чугунок, куда печь исправно выплёвывала оладьи. Ей только что напророчили катаклизм местного масштаба, катастрофу в отдельно взятой галактике. И Теора унесет это пророчество с собой в могилу.

44. Катаклизм местного масштаба

Пелагея приволокла помидоры и застала жуткий разгром. Многострадальный самовар покоился на сплюснутом боку в луже кипятка. Пол усеивали осколки блюдца с предсказанием. Оладьи были где угодно, только не в чугунке. А Теора сидела на плетеном стуле в позе мыслителя, всерьез озадаченного катаклизмами, и изо всех сил противилась тому, чтобы принять действительное за желаемое. Нет, она, конечно, любит Эремиора. Но чтобы так! Насколько же должен будет у нее отняться разум, если там, в будущем, она осмелится поцеловать своего покровителя, да еще и в губы?!

Ее передернуло. Ничем, кроме кощунства, это не назовёшь.

— Что-то у тебя щёки цвета киновари, — сказала Пелагея, обтирая банку полотенцем. — Пугаешь ты меня.

Низко опустив голову, мимо прошмыгнула Майя с метелкой и совком. Но не успела она приступить к уборке, как осколки склеились в целёхонькое блюдце — на диво ровно, без единого кривого стыка. Блюдце поднялось в воздух, блеснуло чистой (к счастью для Теоры) поверхностью и вместе с яблоком плавно переместилось на столешницу.

Пришёл в сознание самовар. Скрежетнул, перекатился на сухое место и, утвердившись в вертикальном положении, засеменил на ножках с облезлой позолотой. Да не куда-нибудь — прямиком к Дорофее.

Старушка стояла, отрешенно улыбаясь и глядя в пространство позади Теоры. Всё-таки осталась в ней капля сумасшедшинки.

— Мало лишь замечать, — сказала она невпопад кротким таинственным голосом. — Надо иметь храбрость, чтобы делать добро.

Теоре очень захотелось быть невоспитанной, чтобы крикнуть в ответ какую-нибудь гадость или хотя бы съязвить. Но что-то ее сдерживало. Интересно, Эремиор по-прежнему может читать мысли?..

Пока оладьи отлеплялись от стен, пола и потолка, ворчливо чистили сами себя и, потешно бормоча, укладывались в чугунок (вот как их теперь есть прикажете?!), Пелагея невзначай обронила вопрос, который вернул Дорофею к реальности.

— А что это у вас за портреты в кулонах? — беспечно поинтересовалась она. — Никак родословное древо?

И Дорофея скорбно поведала, что вовсе не древо, а люди сверженного правителя.

— Их было больше сотни. — Морщинистые руки затряслись, под дряблыми веками наметились слёзы. — Ходит поверье, что они упорхнули из огня и обзавелись медными перьями. С тех пор над страной нависло проклятье. Только арнии могут дарить истинную радость.