На изнанке чудес
Шрифт:
— Завидно, да? — окрысился тот. — Завидуешь, что о Рине беспокоятся, а о тебе нет! Ты злая, склочная пустышка! И любишь только себя.
Марта отшатнулась, точно ей влепили пощёчину. Пока она соображала, как бы побольнее уколоть в ответ, Пересвет растворился во тьме дома. Заскрипела веревочная лестница. А потом перекладины, постукивая друг о дружку, втянулись в библиотечный отсек.
Марта понуро вернулась на кухню и с ногами забралась на скамейку возле окна, прикрыв щиколотки подолом платья. Снаружи, на промозглом ветру, стучалась в ставни ветка березы. Но Марте казалось, что стучится леший, которого выгнала из дебрей черная тоска. В лесу что-то стонало. На душе медленно оседал пепел.
— Ну всё, — сказала она
В последнее время ее так и подмывало запустить в Пересвета чем-нибудь колюще-режущим. Да желательно, чтобы это что-нибудь угодило ему прямиком в наглую физиономию.
В третьем часу ночи Киприан обнаружил Юлиану на крыльце. Она стояла, притулившись к брусу и склонив голову набок, а вокруг завывал сорвавшийся с цепей ветер. Вершины елей, берез и сосен мотались из стороны в сторону, как будто накануне основательно перебрали со спиртным. В черном небе дрожали скудные огоньки звезд.
— Простудишься, — сказал Киприан и набросил ей на плечи покрывало из овечьей шерсти. Юлиана вздрогнула, но не обернулась.
— А, это ты!
— Не спится? — спросил он, бережно заключая ее в объятия.
— Попробуй усни в доме, который превратился в проходной двор! Завидую Кексу с Пирогом. Когда надо, они могут дрыхнуть без задних лап… А если серьезно, волнуюсь я. За тебя волнуюсь, между прочим.
— Раньше не волновалась. — В его речи послышались лукавые нотки.
Юлиана фыркнула:
— Так надо же когда-то начинать!
И замолкла, опустив взгляд. В мигающем свете масляного фонаря, который она поставила на широких перилах, многое выглядело непривычно. Например, руки Киприана, сложенные в замок у нее на талии. Пальцы как у пианиста, кожа гладкая, отливающая золотом, сосуды точно жилки в листе. Не руки — настоящее произведение искусства! Как она только раньше не замечала?!
Ветви отбрасывали на ступени крыльца ломкие, трепещущие тени. Минута текла за минутой, а Юлиана всё молчала, чувствуя, как по телу разливается тепло и подступает приятная усталость. Киприан, хоть и не до конца человек, был ей сейчас роднее любого человека. И отпускать его ужасно не хотелось. Но Юлиана себя пересилила.
— Тебе уже пора? Иди, давай. Охотники Грандиоза скоро выйдут… на охоту.
Она попыталась сдвинуться с места, но Киприан лишь крепче притянул ее к себе и прислонился щекой к ее щеке.
— Погоди, — прошелестел он. — Давай еще немного побудем так.
Юлиану пробрал озноб. В груди гулко заколотилось сердце.
«Нервы», — сказала она себе. Вышло неубедительно.
В глуши сосна с треском избавилась от неугодной ветки. Филин, ночной сторож, промелькнул так близко, что при желании можно было бы коснуться его крыла. Но Юлиана даже не обратила на него внимания.
— Уверен, что справишься? Что если тебя убьют? Что если ты не сумеешь себя исцелить?
— Такого не случится, — обнадежил Киприан. — Мне есть кого защищать. Стало быть, справлюсь. Жди меня к утру.
Он отстранился неожиданно резко, перемахнул через ограждение (хотя никто не мешал сойти по ступеням) и нырнул в лесной мрак. Просторные одеяния устремились за ним шелестящей волной.
В кадушку с водой, где настаивалась хвоя, одиноко слетел березовый лист.
26. Полночный джаз
Марта специально надела самые толстые носки, чтобы, как следопыт, красться по дому бесшумно. Но ей, будто нарочно, попадались половицы одна певучее другой. И мало того, что скрипучий концерт выходил на редкость громким. Судя по всему, на каждой из половиц сидел коварный Держи-Хватайка. Он нащупывал у носков «слабые места» и ловко вытягивал из них нитки. До комода, где хранилась шкатулка с лунной пылью, Марта добралась на честном слове.
А
— Ну, попадись мне, мелкое шкодливое привидение! — сквозь зубы процедила она и подпрыгнула еще раз. В том, что ее дразнит привидение, она ни капли не сомневалась. В конце концов, если в комнате для гостей имеется выход в открытый космос, кладовая плавно перетекает в лесную глушь, а хозяйка при всяком удобном случае обращается горлицей, разве можно удивляться таким обыденным вещам, как расхулиганившийся призрак?
Но Марта упустила из виду кое-кого более реального и гораздо более шкодливого. Черный кот лениво прикрывал в темноте глаза-прожекторы, разевал пасть, демонстрируя белые клыки, и всячески показывал, что к парящим в гостиной предметам никоим образом не причастен. А на морде у него прочно водворилось выражение: «Отстаньте от меня, презренные холопы». Марта подошла к нему вплотную, уперев руки в бока. И тут за спиной начала с шорохом зыбиться бисерная занавеска. Обормот сделал вид, что не царское это дело — с занавеской играть, сладко потянулся, а потом вдруг возьми да уставься на Марту горящими глазищами. Впился — и держит. Не вздохнуть. Гневная тирада, приготовленная специально для того, чтобы призвать кота к ответу, растворилась в свете двух желтых лун с зеленоватым отливом и глубокими кратерами посередине. Марта почувствовала, что и сама она медленно, но верно растворяется, соскальзывая то ли в дремоту, то ли в небытие.
— Что, полуночница, собралась вызвать духов из царства мертвых? — вырвал из забытья веселый голос.
Между ней и усатым негодяем встала Пелагея. И надо сказать, очень вовремя. Помедли она секунду-другую, можно было бы смело отправляться за верной помощницей в иное измерение. А уж в какое именно, Обормот ни за что бы не признался.
Марта пришла в себя, потрясла головой. И только теперь заметила, что предметы носятся по комнате в огромном количестве, кованая медная люстра трясется и дребезжит, а граммофон наигрывает джаз с такой прытью, словно боится опоздать на последний поезд.
— Да не я это! — в сердцах воскликнула Марта. — У зловредины своего спроси!
Пелагея сняла тяжелую заплечную корзину, где серебряными слезами плакали искалеченные арнии, и погрозила коту пальцем.
— Обормот, фу таким быть! Быстро прекращай безобразничать!
Она только что вернулась из леса и даже не успела переобуться. На подошвах сапог принесла в гостиную грязь с прилипшими листьями ольхи, в перевернутом белом цилиндре — пару свалившихся туда сосновых шишек. На полах непромокаемого плаща — запах туманов, раннего заката и влажной земли.