Начало
Шрифт:
Дед не успокаивался и продолжал ещё долго причитать, а мы стояли, глядели в бетонный пол и боялись пошевелиться. Единственной нелепицей в картине нашего порицания было то, что дед, вроде как, ругался, но лицо его было довольным, и он не таясь улыбался. Просто, цвёл, как майская роза.
Мы ещё немного постояли для приличия, наблюдая за наставником исподлобья, так, на всякий пожарный случай. «Вдруг, возьмёт что-нибудь в корявую руку да огреет по башке?» — думал я, но всё обошлось. Наконец, Павел успокоился и потребовал
Одиннадцатый первым попросил прощения и взял вину о велосипедном происшествии на себя. Потом он начал докладывать, а дед расселся на табурете и невозмутимо слушал. Я же помалкивал, стоял и дожидался, когда всё закончится, и можно будет уйти, и уже одному получать сполна то, что жизнь приготовила на закуску.
О том, что обязательно получу награду за самостоятельность, я не сомневался, и день двадцать третьего августа, просто так закончиться не мог. Наказание было неминуемым. Меня просто обязаны были проучить хоть за что-нибудь. Хоть за какую-нибудь мелочь. Для моего полного, так сказать, удовольствия.
Доклад одиннадцатого я не слушал, а напарник всё сыпал и сыпал подробностями. В конце концов, дед остановил его словоблудие и палкой указал на левый лаз подвала.
— Теперь вам сюда. Там вас Нюра дожидается. Рапорт ей в сокращении расскажете. Она к подробностям дюже чувствительная. Такого себе вообразит, что Вторым Пришествием не обойдёмся.
Близнец откланялся и шмыгнул в подвал, а дед уставился на меня и, округлив глаза, рявкнул:
— А вы, фон-барон, ещё тут?
Мне по два раза повторять не нужно. Кинулся к велосипеду, схватил за руль и потолкал на улицу, на дорогу и дальше в сторону дома. Ехать на нём совершенно не хотелось, и я напоследок, как мог, оттягивал возвращение.
Было уже часов пять вечера, когда я распахнул калитку родного двора.
Кукла не удостоила меня никаким приветствием, даже головы не подняла. «Откуда она всё знает? Чувствует как-нибудь, что это я пришёл, а не кто-то другой? Мне бы такой нюх», — размечтался я, но собакой быть быстро расхотел.
По двору расхаживала бабуля, на пороге с братом на руках сидела мама, даже отец что-то мастерил в загоне для кур. Все посмотрели на меня, но никто ничего не сказал.
— Кушать будешь, тимуровец? — через пару минут спросила мама.
К такому повороту я точно не был готов, и что ответить не нашёлся. Конечно, я знал, кто такие тимуровцы, но считал, что никакого отношения к ним не имел.
Сначала насторожился, а потом усердно закивал, пока её следующий вопрос совсем не вывел меня из равновесия.
— Дед тебя не кормил? И где обещанное варенье?
«Так вот оно что. У меня, оказывается, оправдание есть. Я целый день трудился за банку варенья и пачку печенья. Значит, я Мальчиш-плохиш, а никакой не тимуровец. Ну, бабуля. Ну, удружила. А ведь я её ни о чём таком не просил», —
Врал, в подробностях расписывая все якобы выполненные работы. Фантазировал умеренно, но со вкусом. Соображал, что же такого обычного могло со мной случиться, и сам верил во всё сказанное. «Я теперь в двенадцати лицах, значит, мне всё нипочём», — подбадривал себя и своё краснобайство.
Меня накормили завтраком, обедом и ужином одновременно, а я облизывал пересохшие губы и ел, ел. Потом удалился в сторону своего теперь уже посреднического ложа.
«Койка Александра-XII, не абы кого», — подумал и обессилено повалился на кровать.
Так закончился полный событий день, а впереди, суча ножками, уже ждало неведомое, но увлекательное будущее. И первый пугавший морок, и первое прямое общение с миром, и первые робкие прогулки с близнецами, и первая работа над ошибками. Полным-полно всего интересного и невообразимого.
— Где вы, приключения? Иду к вам. Встречайте, — шептал я, проваливаясь в сон.
Глава 4. Первые цветочки
Я стал замкнутым и нелюдимым. Казалось, что из-за своих приключений сделался взрослым, поэтому с друзьями и одноклассниками общаться не хотелось.
И забот прибавилось: нужно было себя постоянно контролировать. Всё время держать в голове мысли о тайнах, чтобы нечаянно о них не проболтаться.
Настроение портилось постоянно, и не было впереди ничего, что могло отвлечь или успокоить.
С родителями и бабулей не клеилось. На вопросы отвечать они не хотели, а идти к строптивому Павлу у самого не было желания. Я вредничал к месту и не к месту с ровесниками, со взрослыми. То и дело получал нагоняй, но поделать с собой ничего не мог.
Первое сентября давно прошло, и я ходил, опустив голову, в опостылевшую школу. Своей первой учительнице, ни с того ни с сего нагрубил. Дал понять, что больше не хочу учиться во втором классе, потому как, мне давно пора в третий. Она снисходительно улыбнулась и продолжила обучать наравне со всеми.
Дома усиленно корпел над уроками, читал все детские книги подряд, а когда их стало не хватать, пришёл в школьную библиотеку и потребовал учебники для третьего класса. Меня, конечно, тотчас выдворили, как расшалившегося шалопая.
Делать было нечего. Так или иначе, оставалась одна дорога в дедов подвал, а оттуда в чужие миры. Других занятий или интересов у меня не осталось.
Кое-как вытерпел до октября. Осень ещё не вступила в права, но стало заметно прохладнее. «Теперь на голову можно что-нибудь напялить для неузнаваемости, и вперёд», — кумекал я, когда собирался к деду.
Оделся теплее и, на всякий непредвиденный случай, захватил пол-литровую бутылку из-под лимонада, давно приготовленную и наполненную обычной водой.