Начало
Шрифт:
— Мне только сейчас сказали, что за мной посылал. Так я сразу прибёг. Про какую победу я тебе рассказать должен? Папка так и сказал: иди к деду, расскажи про победу.
— Если бы ты, дубинушка, вчера так подробно рассказывал, как ноне, я бы тебе такой благодарный был… Словами не передать. А Пушкина тебе самому читать пора. Потому как батька твой читал и знает про Балду и беса, а ты нет. «Испугался бесёнок и к деду. Пошёл рассказывать про такую победу». Понял? А родитель твой так брякнул, чтобы складнее вышло, а не по злому умыслу.
Прояснилось в башке?
— Что снёс и куда? К бесу? Или к Балде?
— Не открылся дружку закадычному. Не сказал, что от Калики вызнал, — подивился Павел моему новому отношению к тайнам.
— Секреты я хранить умею, — сказал я и тут же прыснул от смеха, вспомнив, как «храня секрет» сразу же спел одиннадцатому частушку о вечно живущем деде.
— Проболтался, где болтался? — во второй раз выдал старый и рифму, и забористый взгляд.
«Точно. Теперь я заборный взгляд переименовываю в забористый. Чтобы никто не понял, что на самом деле имею в виду», — подумал я и уже забыл, о чём, собственно, только что разговаривал с дедом.
— Я с тобой сейчас калякаю, или с тенью твоей? — спросил наставник раздражённо. — Говори, что Калика передал.
— Сказал, что Угодник узнал про беду от сравнивания миров. Где-то граница меж ними до того истончится, что чья-то мамка, считавшаяся в нашем мире мёртвой, головой пробьёт эту тонюсенькую стену. Мы все заохаем и признаем сие событие за чудо чудесное, а богомольные бабки за божий промысел.
Пока она с поломанными ногами будет лежать в больнице, нам нужно её выкрасть и домой спровадить. Угодник про всё это в будущем узнал. И про нас с одиннадцатым выведал, где мы будем в этот день мотаться. Поэтому Калику прислал с наказом, чтобы готовились к беде. И быстро сообщили девчушке-старушке, которую мне сыскать надобно.
Но когда её разыскивать, я не понял. Может сейчас, а может, когда про беду узнаем. Только я ни сейчас, ни потом, дороги к ней не знаю. А полномочий Калика мне… Или себе? Короче, нет полномочий каких-то. Всё понял?
— Вчера ты о другом щебетал. Всё про Второе Пришествие, да про Иисуса с поломанными ногами. Если тебе Калика про тётку сказывал, зачем божьего сына приплетал?
— А Калика о тётке ничего не сказывал, — еле выговорил я и сам испугался своих слов.
— Как это, не сказывал?! — взревел дедуля и спрыгнул с табурета. — Ты что же это? Всё, как есть, выдумал? Ирод царя небесного!
— Калика говорил слово «человек». Беда с человеком, а про то, что человек тёткой окажется, сам не знаю, откуда это в голове. И про Третью больницу он не болтал, и про то, что она не только ноги сломает, а ещё голову, когда пробиваться к нам будет. Об этом тоже ни слова не было, — перебирал я незнамо откуда всплывавшие воспоминания и сразу их озвучивал. — И моё отражение сегодня рожу скорчило, потом пальцем у виска крутило, а я всё о какой-то ментарфозии думал. У папки ещё
— Рановато ты начал видеть… Очнись, тебе говорят. Всё в порядке. Такие вещи нормальные, хотя аномальные. Но больно рано это с тобой началось. Ты что, и на девиц уже другим местом зыришь? — успокаивал меня дед, а сам продолжал расспросы.
«Оказывается, он обо всём таком знал и до сих пор молчал».
— Нет. Третий глаз у меня ещё не открылся.
— Какой ещё третий глаз? — почему-то не понял Павел.
— Который в тринадцать лет открывается. Которым на девок потом смотрят.
Дед не просто прыснул от смеха, дед от него чуть не порвался, как старая гармошка на свадьбе. Захохотал так, что, наверно, во всех мирах было слышно. Мне даже показалось, что голос у него стал раскатистым и могучим.
«Откуда столько сил на хохот берёт? А ещё старым прикидывается. Сам, вон, даже женским переливом смеяться не брезгует», — подумал я, а дедов перелив зазвучал ещё громче.
Наконец старикан успокоился и, усевшись на табурет, изобразил смеющийся вариант забористого взгляда.
— Третий глаз, говоришь? Так это дело ещё никто не называл. Сам придумал, или кто подсказал? — еле сдерживаясь, спросил Павел.
— Баба Нюра одиннадцатого так научила, — признался я.
— Она может. Она ещё не такому научит. Так ты кроме рожи в зеркале другого пока ничего не видишь? Вокруг себя? — спросил дед, когда успокоился.
— Только во сне, а в жизни – нет.
— Если ты про эту тётку во сне видел, про больницу, про её голову, тогда это правдой может быть, а сон твой вещим окажется, — думал дед вслух, как и сам я совсем недавно.
— Ничего такого я не видел. Сказать во сне кто-то мог, а вот картинок никаких не было. Одна какая-то метнафорза была. Точно была. А что за напасть, не знаю.
— Метаморфоза. Слово такое есть. Означает превращение гусеницы в бабочку или червяка в кузнечика, — поделился Павел учительскими знаниями.
— Не то, — отмахнулся я. — От метаморфозы любая женщина становится красивой. Это я точно знаю, а вот откуда?
— Это не метаморфоза, а водка, — сказал старый и снова как захохочет в голос, но уже только своим стариковским смехом.
— Чего ты надо мной смеёшься с утра? — разобиделся я. — Я тебе ещё не всё про Калику рассказал, а ты хохочешь.
Дедову улыбку, как ветром сдуло.
— Как не всё? А ну продолжай рапорт по всей форме.
— Сначала сам ответ держи. Где мне сыскать девчушку?
— Вдруг, нет больше недосказанного, откуда мне знать? Может, врёшь ты всё, а я тебе до времени такую тайну открою, что твоё отражение покажется ерундой, а не страшилкой.
— Как нет? А про то, что как только Угодник сообщил о несчастье, оно вмиг другим стать может. Мало? Так оно совсем в другом мире, а не в нашем с тобой случиться сподобится. Опять мало? А тётка дядькой сотвориться может. Скушал? Ну-ка, говори, где девчушку сыскать, а то я ничего этого не скажу. Даже не проси, — выпалил я деду всё, о чём знал, с дальним прицелом.