Над бездной

Шаховская Людмила Дмитриевна

— Милая!.. у тебя скоро будет дитя. Неужели мой внук увидит свет в этом мрачном подземелье?

— Мое дитя не будет похоже на своих несчастных родителей, увидевших впервые свет в раззолоченных палатах. Я дам ему мои крылья… оно улетит далеко… далеко… в хижину… в пещеру… я его спрячу от Катилины… спрячу и от тебя, жестокосердый отец!.. я зарою мое дитя в землю от вас. Катилина и Лентул не развратят его, а ты ему не скажешь, что его отец и мать — преступники.

— Ты, несчастная, захвораешь тут от сырости.

— Я захворала

в твоем дворце от того, что ты не хотел исполнить моей просьбы.

— Успокойся!.. если б я знал, что с тобой будет, я не тронул бы твоего мужа, не отдал бы его под суд…

— Клянись, отец, не преследовать Фламиния, если не хочешь, чтоб я умерла сейчас.

— Не буду я его преследовать.

— Поклянись! я тебе не верю. Клянись мне подземными богами и громом Юпитера!

— Клянусь, если тебе хочется. Да накажут его боги вместо меня.

— Помни твою клятву!..

Она опять стала тихо раскачиваться и шептать бессвязные фразы:

— Боги, в которых я не верю, не тронут его… Бог, которому я молюсь, спасет его… спасет мое дитя… суд правый найду я на небе… унесусь… улечу… буревестником буду… я пошлю ласточку сказать моему милому: я буду спать на той самой соломе, на которой спал ты, милый мой муж… я буду пить болотную воду… буду есть заплесневелый хлеб… я скажу его мучителям: вы его мучили; терзайте и меня!

Семпроний сел рядом с дочерью и обнял ее. Люцилла перестала раскачиваться, улыбнулась и сказала спокойно:

— Батюшка, если ты пришлешь мне хорошее кушанье, я его не стану есть и умру с голода. Если ты хочешь сделать мне удовольствие, то пришли навестить меня…

— Все патриции Рима с утра до ночи будут развлекать…

— Отец! — вскричала Люцилла, встала с постели и затопала своими хорошенькими ножками о грязный пол, — не хочу! не хочу! я их выгоню отсюда! пришли ко мне только трех особ, любимых мною: Росцию, Катуальду, живущих у Аристоника, и еврейку Мелхолу — дочь ростовщика.

— На что они тебе? разве это твое общество?

— Росция и Катуальда будут меня забавлять. Скажи Росции, чтоб она притащила сюда как можно больше всякого театрального хлама: париков, масок, красок, оружия и т. п. скажи, чтоб между этим был непременно тот самый костюм, в котором я видела в последний раз в театре Электрона-сицилийца.

— Это что еще за птица?

— Молодой хорист; он мне очень понравился. В последнее время я до того им интересовалась, что день и ночь мечтала о нем одном, забыв все на свете. Я его посылала в ночь после произнесения приговора над моим мужем сюда уговаривать его бежать. Электрон ни в чем не успел, но стал с этого времени очень дорог мне.

— То хочешь ты валяться на гнилой соломе, потому что твой муж спал на ней, то мечтаешь о каком-то дрянном хористе… кто поймет тебя, Люцилла?

— Есть люди на свете, которые поймут меня, батюшка; например Катуальда.

— А это что за птица?

— Это птица, носившая мою переписку с Фламинием.

— А

теперь будет летать к хористу?

— К сожалению, он сам улетел отсюда далеко; я его выкупила у старого Росция и освободила; его нет в Риме, успокойся.

— Зачем тебе его костюм?

— Вспоминать и мечтать о нем.

— В тюрьме твоего мужа?

— Да. Я буду мечтать о них попеременно и забавляться перед казнью. Это меня развлечет.

— А еврейка-то зачем тебе понадобилась?

— Еврейка? — повторила Люцилла несколько тише, — батюшка, Мелхола будет говорить мне о своем Боге… о Боге вечном, едином, всемогущем!..

Сказав это, Люцилла обняла отца и с нежностью посмотрела пристально в глаза, — она мне будет передавать сказания своей веры… сказания чистые… не похожие на наши мифы… это укрепит мой дух.

— Дочь моя! ты хочешь поклоняться Богу евреев? неужели тебе не нравится ни один из культов Рима, кроме этого культа ростовщиков?

— Батюшка, веру евреев я никогда не приму; это вера эгоистов, полагающих только себя избранниками из всех народов земли; они говорят, что сокрушат самый Рим… это противно моей душе. Но Бог, если он есть во вселенной, должен быть именно таким, как они его понимают. Я создала себе свой особенный культ…

— С Богом евреев при главенстве римлян.

— Нет. Я еще сама не могу объяснить, что такое возникло в моей душе, какая мысль меня тревожит давно, давно… мой Бог такой, как у евреев, но вместе и не такой…

— Какой же он?

— Я еще сама не знаю… только он добрее… Он услышит и мои мольбы, хотя я и не еврейка… Он меня укрепит перед казнью… — Он один совершит чудеса надо мною.

— Хорошо бы, если б хоть этот бог покорил тебя моей власти, если весь Олимп над тобою бессилен. Только плоха твоя вера, дочь моя, если она побудила тебя на преступление.

— Слушай отец: евреи говорят, что у их Бога есть противник — дух тьмы, который с ним борется, стараясь испортить все доброе… они борются, как борются во мне добрые наклонности с неукротимостью тигрицы. Я припасла кинжал для моей защиты от пьяных; я хотела только проклясть Ланассу, но в минуту безумия убила ее… она Фламиния не любила, любила только его происхождение из знатной семьи, а он взял ее за деньги, за ничтожную сумму по приказу Катилины; эта мысль была причиною моего преступления, была моим духом тьмы… но я отгоню этого духа… Бог восторжествует.

— Я вижу теперь в тебе странную перемену, хоть и не могу понять, к лучшему ли она… но что всего загадочнее теперь в тебе для меня, — это несовместимость мрачной, торжественной философии Востока с твоим желанием кривляться тут в масках с актрисой и какой-то отпущенницей.

— Тебе рано понять меня, батюшка; после моей смерти ты все поймешь. Днем я буду развлекаться веселой беседой, а вечером укреплять мой дух молитвой для трудного подвига.

— Для какого подвига? ведь ты решилась умереть, дитя мое.