Над бездной

Шаховская Людмила Дмитриевна

— И все-таки останемся и при наших клятвах, которые не нарушим, и при наших воззрениях, к которым привыкли, — ответил Нобильор.

— И при нашем образе жизни, — договорила Аврелия, — Сервилий, — обратилась она к жениху, — если наше счастье состоится, то я буду тебя просить только об одном…

— О чем же, моя несравненная?

— Не окружай меня никогда никакой роскошью; позволь мне жить, как я жила у батюшки в деревне; позволь мне носить простые платья, самой прясть, шить, поливать цветы и стряпать или хоть присматривать лично за всем этим.

— Ты желаешь именно того, чего я хотел бы от тебя, но боялся…

— Боялся, что я полюбила столичную обстановку

жизни? о, как ты ошибся! роскошь мне будет только напоминать столицу, где я так много страдала.

— Улитка только и спокойна в своей раковине, иначе ее непременно проглотит акула, — заметила Клелия, — замкнитесь же плотнее в ваши раковины, мои милые улитки, и заберитесь в самый густой тростник, чтоб никакая акула вас не нашла там.

— Мы возьмем с собой и Катуальду, — сказал Нобильор, — если она захочет ехать с нами.

— Нет, господин, — возразила галлиянка, — Барилл пусть отправляется, но меня оставьте здесь. Я не такая, как ты: — я сто клятв давала не плутовать больше, и ни одной не сдержала. Я непременно наплутую так или иначе у вас, потому что плутни — моя сфера, как для рыбы вода. Мои плутни, ты знаешь, не для всех кончаются счастливо. Я виновата в ужасном браке Люциллы с Фламинием, хоть у меня и было целью ваше общее спокойствие, чтоб удалить «неукротимую» из наших мест. Я не предполагала, что старый господин умрет от этого. Да я и не нужна вам: вы счастливы. Я нужна несчастным и обязана исправить мою роковую ошибку, если могу это сделать.

— Ты будешь служить Люцилле? — ревниво спросила Аврелия, косясь на подругу.

— Я не любила ее, госпожа, и не буду любить, но… плутни — моя сфера, я уже это сказала, а Рим — столица плутней и Люцилла — царица хитрости; поэтому я могу жить весело только здесь.

Глава LXIII

Люцилла в тюрьме

Веселое общество друзей в доме Фабия продолжало свой разговор, забавляясь и наивностью Аврелии, и Бариллом, уморительно сидевшим на полу в углу, где он едва дотрагивался до блюд, и откровенностью Катуальды, не намереваясь выйти из-за стола до самого утра, чтоб идти всем вместе к Марку Аврелию просить его согласия на брак племянницы.

В это самое время Люцилла лежала на гнилой соломе в тюрьме, арестованная за убийство. Ее процесс нельзя было вести тайно, как процесс ее мужа и Лентула, потому что там и преступление было совершено только лишь при нескольких знакомых Семпрония, и народу, в сущности, было мало интереса в том, что два патриция обидели двух патрицианок и Великого Понтифекса, защитника религиозных обрядов.

Тут же все случилось иначе: известная всему городу своим богатством и дурным поведением, дочь ростовщика, Ланасса, убита в присутствии около пятисот человек гостей и зрителей из низшего слоя римлян женщиною сенаторского звания. Замять это дело или вести его тайно не было возможности. Гости Клеовула, забыв утешать огорченного отца, почти подрались у его дома и протолковали, не расходясь, всю ночь. Одни из них утверждали, что Ланассу не только стоило убить, но даже разорвать на части, как разрывал ее безжалостный отец горем сердца и души вдов, сирот и отцов семейств, требуя уплаты без снисхождения от несчастных должников.

Другие, пользовавшиеся более широким кредитом у грека, возражали, что Клеовул очень честный и снисходительный банкир, а его дочь была щедрою девушкой, не более порочною, чем многие из знатных дам.

— Какая из богатых женщин непорочна в наши времена?! — восклицали они.

Некоторые, примиряя тех и других, заявляли, что каковы бы ни были Клеовул и все его дочери, нельзя

безнаказанно давать патрициям убивать простой народ; что в лице Клеовула оскорблены все иностранцы, принявшие подданство Рима, все купцы, весь простой народ, не имеющий права нашивать на платье пурпурные полосы.

— Надо добиться, чтобы палач нашил пурпурную полосу на шею гордой патрицианке! — кричали эти люди.

Дверь тюрьмы с громким скрипом отворилась и в камеру преступницы вошел Люций Семпроний.

— «Неукротимая!!» — вскричал он в ужасе, — что ты сделала?!

— Спасла моего мужа от сетей ужасной женщины, как он меня спас от похищения, — ответила Люцилла хладнокровно.

— Да тебя-то теперь мудрено спасти от ярости черни. Народ до сих пор толпится у дома Клеовула, крича, что ты достойна казни.

— Да, батюшка; я должна умереть.

— Я этого не могу допустить! мою дочь, честную, замужнюю женщину, казнят за Ланассу, известную своими пороками всему городу? никогда!

— Если три господина ночного дела [42] не окажут мне этой любезности, я могу обойтись и без их услуг. Ха, ха, ха!.. у меня есть помощник… не голубь… нет… уж он не воркует больше со мною. Орел унесет меня отсюда на высокую скалу; там будет казнь твоей дочери.

— О, боги! — тяжело вздохнув, произнес Семпроний, — до чего ты дошла, Люцилла!.. я отдал мою дочь под надзор хорошему человеку и спокойно служил в Испании; вдруг три письма летят ко мне: моя дочь в опасности. Я плыву на всех парусах в отечество; что меня ждет? — моя дочь вскружила голову несчастному старику, убила его своею изменою, бежала с мотом, с негодяем. Я назвал негодяя зятем, помирился с ним ради моей «неукротимой», но предчувствия мои оправдались: ничего хорошего не вышло. Боги развязали эти тяжкие узы: негодяй совершил преступление, в силу которого жрецы расторгли нерасторжимый брак…

42

Triumviri noctumi — палачи и вместе пожарные и начальники ночной стражи.

— Жрецы расторгли! — повторила Люцилла мрачно, — спросил ли ты меня, спросили ли меня твои понтифики о согласии на это? спросили ли вы меня о том, расторгло ли этот брак мое сердце? считаю ли я себя свободной, разведенной женщиной или нет? отец… ты любил меня… зачем же ты теперь сделался таким неумолимым?.. ах!.. я знаю… я знаю врага, который ходит к тебе по ночам и шепчет тебе… это огненный змей, страшный…

— Люцилла, ты опять говоришь странные речи, которых I последнее время я от тебя не слыхал, — о птицах; теперь еще о змее. Бедная, милая дочь!.. ты не умрешь, или я — не патриций! пойдем домой; я взял тебя на поруки; здесь не место для ночлега моей дочери.

— Я не пойду…

— Это что за новая причуда?

— Мне не велит… вестник надежды.

— Люцилла!

— Ласточка взвилась над моею головою, полетела высоко, высоко, к орлу могучему… сказала все… орел дал ей свои крылья, чтоб отдать мне.

Она сидела на соломе, тихо раскачиваясь, обняв крепко свои колени руками.

— Я велю перевести тебя после опять в тюрьму, но снабдив камеру всеми удобствами.

— Я все это выброшу или переломаю! — вскричала Люцилла гневно, — если вы меня переведете в другую камеру, я себе расшибу голову об стену. Когда меня привели, я сама просила тюремщика засадить меня именно в эту нору, удобную больше для жабы или крысы, чем для человека. Это самая худшая комната. Здесь томился мой несчастный муж, здесь буду томиться и я.