Над бездной
Шрифт:
— А я несла яйца на продажу, — сказала Флориана, — он подбежал и тоже подтолкнул мою корзину… все яйца перебил… дам, говорит, тебе за каждое яйцо по золотой монете… я хотела взять, обрадовалась…
— А я не велел, — перебил Вариний, — где волшебство, там и беда. Не смей брать, жена, волшебных денег!.. если возьмешь, за окошко их выброшу. Где Мертвая Голова, там и беда; где сын его, там тоже беда.
— Да ведь ты, дед, говорил, что Мертвая Голова превратился в Спартака, — заметил Минуций.
— О, это великий чародей!.. он может быть разом в нескольких местах под различными образами: в Риме он — сенатор; в Ноле и Метапонте — беглый раб; в Неаполе и Помпее. — корсар;
— А я утверждаю, что это Рамес, — перебила Флориана, — он перекрасил свои кудри и усы.
Кай-Сервилий только саркастически улыбался на все споры своих клиентов; если его Рамес, избежав смерти, попал в любимцы Семпрония, сумевши утешить старика в его горе, то великодушному богачу останется только хвалить честного человека за его усердие и сочувствие к печали друга своего господина; если Рамес пользовался ветреностью Люциллы, — не Сервилию судить утопленницу, которой боги уж воздали кару за грехи. Вообще, что за дело до Люциллы, Рамеса и Семпрония счастливому Сервилию? не будет он впутываться ни в какие сплетни и интриги, пока не позвали его на помощь или не затронули его честь.
И он, действительно, ни во что не впутался…
Глава XIV
Танцовщица и ее друг
Счастливо и спокойно жил в пещере Квинкций-Фламиний под именем Нарцисса, а жизнь в Риме между тем волновалась и шумела, как бурное море, поглощая корабли многих несчастных пловцов, не хотевших или не умевших пристать к какой-нибудь тихой гавани.
Между такими несчастливцами были Курий, день — ото дня бедневший, и его друг Афраний из богатых, но, как и все клевреты Катилины, прожившихся граждан. Его отец был один из тех богачей, что, не задумываясь, платят тысячи за хорошую лошадь, но жалеют сотни для найма хорошего учителя сыну. Молодой человек почти с детства привык к обществу расточителей и, подобно Фламинию и другим, без отговорки дал клятву в ненарушимой верности союзу, не придавая этому обряду большого значения. Но, достигнув 25 лет, он понял, в каких сетях он очутился. Было слишком поздно выпутываться, но юноша решил идти наперекор всему и всем и, во что бы то ни стало, сбросить постыдное иго. Первым его делом было уплыть на Восток вместе с Юлием Цезарем, вступив в армию под команду Помпея.
Лучшей услуги он не мог бы оказать своим врагам, главными из которых были его мачеха Аврелия-Орестилла и ее друг сердца, Люций-Катилина. Уехавши, Афраний развязал им руки, Орестилла и манила к себе злодея и гнала его прочь, твердя: — Я боюсь моего мужа.
— Твой муж смертен, — отвечал злодей.
— Я дрожу при мысли о его смерти, потому что останусь нищей.
— Его завещание составлено все в твою пользу.
Старик Афраний умер скоропостижно, как большая часть неудобных для Катилины людей; его завещание оказалось все в пользу Орестиллы; оно было составлено только за три дня до его смерти; молодой Афраний сделался нищим, но, еще ничего не зная об интригах своих врагов, спокойно служил на Востоке, дожидаясь смерти своего отца, после чего он надеялся, получив огромное наследство, достигнуть своей заветной цели: расположить в свою пользу деда танцовщицы Дионисии, которую безумно любил, прощая ей ее небезгрешную жизнь.
Дионисия также любила Афрания больше других
Разлука не погасила любви Афрания к прекрасной балерине; в чужих краях, среди красавиц Сирии и Египта, он думал о ней. Не оплакав смерти своего отца, он, полный надежд, радостно сел на корабль и понесся на всех парусах в отечество с целью получить и наследство и прежнюю благосклонность своей милой, разорвать все сношения с компанией мотов и поселиться где-нибудь в веселом, но далеком от Рима месте, если Дионисия последует туда за ним, — в Сицилии или Греции.
Но он, как большая часть молодежи, легкомысленный и непостоянный, начинал все свои дела, так сказать, не с того конца. Ничего не разведав верного, Афраний прямо с корабля отправился к Росции, куда надеялся вызвать на свидание свою милую Дионисию.
Это было в конце лета.
Росция давала прощальный вечер своей любимице Катуальде, уезжавшей с мужем в Неаполь навсегда из столицы. Этот вечер был женский без присутствия мужчин.
В честь своей любимицы Росция имела на голове рыжий парик с длинными косами, перевитыми голубыми лентами; Катуальда же, в честь своей покровительницы, выкрасила свои огненные волосы в черную краску.
Они грустно толковали между собою, мало принимая участия в разговорах и забавах своих многочисленных подруг, резво танцевавших на лужайке сада и угощавшихся без церемоний вином и сластями.
— Я рада, моя милая, — сказала Росция, — что между тобой и твоим мужем не было больших неприятностей по поводу твоего вступления на сцену.
— Деньги помирили нас, — ответила Катуальда, — деньги и Амарилла. Мой муж очень полюбил и ее и мальчика.
Росция засмеялась.
— Да, — продолжала Катуальда, — он говорит, что Амарилла будет хорошей работницей, потому что умнее своего возраста, а Леонида он не узнал. Я уверила его, что приняла ангажемент только для нашей дочери, Гиацинты, которая родилась без него; я была очень ласкова; мы совершенно помирились.
— Если ты увидишь певца…
— Певца?
— То лицо, которое просило нас не называть его иначе даже наедине…
— Ну!
— Скажи ему, что я получила его посылку и письмо.
— Ты с ним переписывалась?
— Да.
— А меня и дочь свою он покинул, как будто забыл о нас.
— Он мне пишет в странных выражениях о каком-то своем товарище, с которым он счастлив.
— А Семпроний?
— В каких отношениях певец к своему патрону насчет наших общих тайн, я ничего не знаю. Не советую и тебе это разведывать. Не наше дело. Я получила драгоценное ожерелье. Если встретишься, передай мою благодарность и скажи, что я молчу обо всем, как прежде, и аккуратно исполняю все просьбы.
Их разговор был прерван странною суматохой между гостьями: в заповедное общество собравшихся нимф проник незваный Фавн.
Дионисия, легкая как птичка, танцевала с тамбурином в руках вместе с подругами под звуки гусель и пение остальных собравшихся. Она громко вскрикнула, выронив тамбурин, и побежала из сада к террасе, на ступенях которой, любуясь своей милой, стоял Афраний в пыльной, дорожной одежде.
— Дионисия, — вскричал молодой человек, — мы больше не расстанемся. Я твой; ты моя; дни счастья наступили; мой отец умер; я — миллионер.