Над бездной
Шрифт:
— О, Марк! — возразил Семпроний, — не говори этого, не испытавши горя, подобного моему. Две цветущие ветви венчают твой старый ствол жизни: священная дева Марция и всеми чтимая матрона Клелия, подарившая уже тебе внука, а я имел только одну отрасль, и ту разбила буря. Остался я, как обгорелый пень, без отростков, печальный, одинокий, в горести доживать дни мои.
— Слышал ли ты, Семпроний, вести о твоем зяте? — спросила Цецилия.
— Слышал, — ответил старик, — он убит; туда ему и дорога!
— Все указывают на тебя, — прибавил Фабий.
— На плаху что ли положите мою голову, венчанную лаврами за победы, на плаху в наказание за смерть негодяя?
— Полно, друг, —
— Погубитель моей дочери!.. как она его любила!.. как старалась исправить, отвлечь от порока!.. негодяй достоин десяти, смертей в лютых муках!
— А я остаюсь при моем прежнем мнении, — заявила Теренция, жена Цицерона, — пока не отправят в ссылку Люция-Катилину, — не будет спокойствия в Риме.
— Благородная Теренция, — возразил. Марк-Аврелий, — это не доказано. Нет повода, чтобы привлечь Катилину к суду.
— Он развращает нашу молодежь; разве этого мало?
— И это не доказано.
— Каких же вам еще надо доказательств?! — вскричала Теренция гневно, — пожара всей столицы или резни на улицах? вы и тогда, пожалуй, все скажете, что участие Катилины не доказано, если не поймаете его при свидетелях поджигающим дом или убивающим беззащитных.
— Моя дочь помешалась на этой идее, — сказал Семпроний, — перед гибелью она мне целые дни твердила о мщенье Катилине. Может быть, она была права…
— Войти ли певцу, почтенный Семпроний? — спросила Росция.
Старик молчал в нерешительности, — пригласить ли загадочного человека при друзьях, или прежде переговорить с ним наедине?
— Интересно видеть этого певца, — заявила Цецилия, — он упомянут в завещании Люциллы, как близкий к ней человек. Застольные песни различны. Мы велим ему спеть что-нибудь грустное или торжественное, — например, гимн богам.
— Или военную песнь в честь Помпея, — прибавил Фабий.
— Ничего мне от него не надо, — возразил Семпроний, — я хочу только узнать, что за знакомство было у него с Люциллой. И почему он ей полюбился.
Актриса сходила в сени и ввела Электрона. Взоры всех обратились на вошедшего; он выдержал эту атаку критики, бросив смело со своей стороны вызывающий взор, как будто говоря: «А вот, и я перед вами, посмейте меня обидеть, — я сдачи дам… сидите вы, простаки, за столом, не ведая, какая птица влетела в ваш курятник!»
Он состроил кислую мину Фабию и сладко улыбнулся Клелии, что заставило ее покраснеть и отвернуться. Затем он подошел к хозяину и громко сказал: — Высокопочтеннейший Люций-Семпроний-Тудитан, владелец, виллы Пальмата и десяти домов в разных городах, бывший претор сицилийский, сирийский, испанский, галльский… всех твоих титулов, милостивец, не перечтешь и не припомнишь, как и моих имен, под которыми меня знают… ты хотел меня видеть и слышать мои песни; гляди же на меня и слушай!
Он низко поклонился, тряхнув кудрями своего парика, и лукаво, насмешливо улыбнулся.
Хозяин оскорбился сравнением его титулов с именами бродяги. Певец ему не понравился.
— Не для песен я звал тебя, гистрион, — перебил он угрюмо.
— А мое правило иное, почтенный патрон, — возразил бродяга, — если я раз переступил порог триклиния, то непременно всех потешу моими песнями; не спрошу, хотят или не хотят меня слушать. Где я, там и веселье; при мне не плачут! Захочу, — ты горе забудешь, даже порадуешься, что твоя дочь…
— Молчи, дерзкий, — прервал его Семпроний.
— Будешь рад, — что она умерла.
Он схватил любимый стеклянный кубок Люциллы, стоявший перед ложем старика, осушил его, но, ставя обратно, уронил и разбил о мраморную верхнюю доску стола.
— Негодяй! — вскричал старик, побледнев.
Певец
— Певец, ты тронул меня до глубины души! — вскричал старик, заплакавший с самых первых слов песни, — я прощаю тебя за то, что ты разбил этот кубок. Скажи, мне, что просишь ты за эту песню?
— Не дорого, почтеннейший, — ответил бродяга с прежней дерзкой улыбкой, — господа, твои собеседники, дадут мне по монетке, а ты дай мне на память вот это колечко. Я подарю его моей сестре; она тоже из актрис.
— Скорее миллион дам, чем это кольцо.
— Дай, почтеннейший!.. оно не дорого; на нем амурчики вырезаны по золоту; оно очень понравится моей Катуальде.
— Катуальде?! — спросил Семпроний, взглянувши пристально в лицо певца.
Бродяга смело выдержал этот испытующий взор.
— Да, почтеннейший; это Сервилия-Катуальда, отпущенница, служащая в театре.
— Бери, — сказал Семпроний, отдав перстень и едва владея собой от мысли, взволновавшей его сердце, — ты… ты…
— Я, пожалуй, еще спою для твоих гостей.
— Твой голос… твое лицо… — прошептал он.
— Твоя дочь была славная матрона, щедрая; она выучилась многим песням от меня, почтеннейший; она со мной познакомилась задолго до своей смерти.
— Приходи завтра ко мне.
— Нет, господин патрон; я завтра уйду отсюда. Ты посулил мне миллион вместо кольца; на что он мне? с деньгами-то ограбят или обыграют, а колечко при мне останется.
— Куда же ты уйдешь?
— Сам не знаю, куда. Пойду на юг. Без денег, в бедной одежде никто меня не тронет; скорее помогут, чем обидят. Не будь твоя дочь богата, не пришлось бы ей утопиться; не будь она красива, — тоже не пришлось бы покончить с жизнью так рано. А я слыхал, почтеннейший, чудеса такого рода: бросится женщина в море, а корсары ее выловят и продадут… это хуже смерти.