Над бездной
Шрифт:
— Как же тебя звали?
— О, Сцилла и Харибда!.. я лишусь друга, если не скажу моего имени: лишусь, если и скажу его.
— Если и скажешь, не поверю. Ты — Нарцисс-громовержец, как тебя прозвали в театре, а до этого ты был Каллистратом, кучером Люциллы. Я тебя не узнал в театре, потому что не долго служил Росцию, и мне, как артисту, не было дела до разных перевертывателей кулис и громовников. Берегись, Нарцисс! я слабее тебя на работе, но моя рука может славно отколотить в минуту гнева. Ты помнишь, как я принес мою лютню домой разбитой вдребезги и сказал тебе, что поскользнулся и разбил ее об камни?
— Помню. Я сделал тебе новую.
— Не
— Зачем ты ее не выкупил?
— Я тебе уже говорил, что не продают, а судиться я не хочу, потому что девочке живется покуда хорошо.
— Но свобода…
— Жаль, что я дал тебе свободу!.. ты употребил ее во зло, неблагодарный; ты ухаживаешь за моей женой.
— Но я ни в чем не виноват. В мои золотые дни я был любим женщиной, покрасивее твоей Лиды.
— Актриса, получавшая 20 000 сестерций жалованья, клад для машиниста.
Друзья поссорились.
Напрасно бедный художник уверял певца со слезами и клятвами в своей невинности; певец ничему не верил.
— Вышла моя правда, Нарцисс, — сказал он, — ты меня уверял, что мы никогда не поссоримся. Я возражал: не говори «никогда»; это одно из самых фальшивых слов человеческого языка; его противоположность «всегда» такого же свойства. Эти два слова правдивы только в тех разах, в которых человек сознается, что он никогда не может прозреть свое грядущее и всегда останется игрушкой случайностей.
От неожиданной обиды Нарцисс захворал; буйно проведенная молодость, несмотря на укрепление сил мирной трудовой жизнью, отзывалась на его здоровье при малейшем поводе к этому. Он бросил работы и целую неделю пролежал в лихорадке.
Певец испугался и поселился опять в пещере, ухаживая за другом до его выздоровления, уверяя его, что его ревность была только шуткой, но потом снова ушел жить в господский дом.
Скоро друзья совершенно помирились и забыли или старались забыть свою мимолетную ссору.
Нарцисс на досуге от другой работы нередко копал гряды в своем огороде, заботливо ухаживая за овощами, из которых каждое растение было ему приятнее всех прежних кулинарных деликатесов, потому что было посеяно его милым певцом или каким-нибудь добродушным существом из деревни, желавшим ему угодить без лести и всяких тайных умыслов.
Природа и искусство доставили ему то неистощимое разнообразие, о котором он прежде ежедневно тосковал.
Он копал гряды для нового посева, торопясь окончить эту работу до заката. Солнце уже близилось к горизонту, опускаясь за горы. Вечер после знойного дня обещал быть очень сырым от обильной росы, окутывавшей по ночам уже несколько времени непрерывно всю окрестность.
Нарцисс услышал издалека звонкую песню, узнал голос друга, но, увидев его, не сразу поверил своим глазам. На певце было надето великолепное длинное платье греческого покроя из шелковой материи пурпурного цвета, затканной золотом. Это было платье Люциллы, перешитое на мужской фасон. В ушах его были ее серьги, на груди ее жемчуг; кольца, браслеты, башмаки, повязка на голове — все было ее.
Нарцисс затрясся от негодования и отвернулся. Волшебник сдержал свои обещания: завладел виллой и всем богатством старого сенатора, сделав его рабом своих прихотей. Он явился к другу, чтоб доказать ему это.
— Нарцисс, —
— В этом платье ты мне не друг, — ответил художник.
— Пойдем пировать вместе; я дам тебе такой же костюм; Семпроний дает пир Крассу по случаю его окончательной победы над Спартаком. Все соседи здесь; Росция вызвана со всею труппой: много хорошеньких актрис и танцовщиц. Я тоже участвую в спектакле в роли Орфея; буду петь с золотой лирой. У меня будет прелестная Эвридика из неаполитанских певиц. Росция играет роль Прозерпины, а ее отец — Плутона. Декорации — чудо. Старик отдал на сцену все тряпье своей умершей дочери. Ах, как мы растрясли этот хлам… изрезали!..
— Пируй, расточитель, сколько хочешь!.. я не буду делить этих обид, наносимых тени дорогой мне женщины. Лучшее платье Люциллы на плечах актера!.. ее лучшие серьги в его ушах!.. ты, может быть, подаришь их твоей Эвридике… Несчастная Люцилла!.. ее скорбная тень содрогается, если может это видеть!.. она видит своего отца под властью плута, который расхищает ее драгоценности…
— Ха, ха, ха!.. не побросать же их к ней в море!.. неужели ты будешь всю жизнь жить, как крот, в этой пещере?
— Сам ты мне говорил, Электрон: не будем тешиться ни любовью красавиц, ни щедростью богачей, забудем нашу юность!.. а что ты сам делаешь? — я знаю, куда пропадаешь ты на целые дни из Пальматы, — кутить с актрисами в Неаполь и Помпею или плясать с рыбачками в тавернах. Я видел на Росции ожерелье Люциллы; ты его отдал актрисе. Я знаю, чего стоит любовь этого кумира сцены: миллионов! я забыл мою юность, предался всею душою художеству и мирным занятиям земледельца, скромно живу отшельником… тень моей милой видит меня и любит, потому что я стараюсь ей угодить чистотой жизни… угодить ее тени, быть достойным ее любви в загробной жизни, — мое утешение в этой сладкой надежде. Удались от меня, искуситель!.. никогда не разделю я этих праздных, скучных забав. В тишине пещеры мне нередко слышится голос Люциллы…
— Она, конечно, говорит тебе: Каллистрат, зачем изломал ты мою колесницу и убил коней! так?
— Никогда не разболтаю я тебе, что она мне говорит и как зовет меня. Удались, искуситель! удались, пока я не оскорбил тебя, сорвав эти священные для меня вещи с твоих недостойных плеч и головы!
— Мечтай о твоей утопленнице, а я пойду веселиться на ее денежки! — сказал певец со смехом и ушел за ручей в парк.
Солнце село. Густой туман окутал всю окрестность. До слуха художника доносились звуки музыки, хохот, говор и рукоплескания гостей, смотревших оперу-драму в театре, устроенном на лужайке около господского дома; его мысли были грустны; он уныло сел на берегу ручья, мечтая о Люцилле и призывая ее тень. Нередко в ночной тишине, когда он так сидел один, ему ясно слышался голос Люциллы, как бы скрытой за деревьями; она говорила ему: — Квинкций, мой милый муж!.. я всегда с тобой; я храню тебя; я люблю тебя; старайся угождать моему отцу.
Этот голос раздавался не как галлюцинация расстроенного воображения, а как слова живого существа, ясно и отчетливо.
Художник искал говорившую, но она была невидима.
Он сидел на берегу ручья, надеясь и в этот вечер услышать ее зов и утешение. Голос Люциллы раздался, исходя из тумана, по ту сторону ручья.
— Квинкций, я с тобой.
— Люцилла!
— Боги позволили мне принять мой прежний образ на три минуты. Не прикасайся ко мне, потому что я уже никогда больше не приду, если ты коснешься меня.