Нарисую себе счастье
Шрифт:
— Как есть подломились! И я бы еще посмотрел, нет ли на них следов топора.
— А кому я велел консервировать карьер на зиму?
— Так это дело не одного дня! — топнул ногой Онисим. — Вода еще не встала и долго не встанет, глина послушная. Вон там, по левую руку, мы уже блоки-то убрали, а тут еще хотели…
— Много хотели, — обрубил Казимир. — Ты ведь понимаешь, что у людей погибших — жены и дети?
— Понимаю, — скис мужичок. — Вы эта… мое жалование им отдайте. Виноват я. Нужно было прекращать работы, как вы сказали. А я думал…
—
— И трое поломались. Теперь долго лежать будут.
— Целителя я оплачу. А вдовам и детишкам пенсию выпишу. Пусть ко мне приходят, буду разговаривать. Эх!
— И все же, Казьмир Федотыч, диверсия это, — упрямо повторил мужичок, надвигая на лоб меховую шапку. — Доски проломиться никак не могли, они крепкие были, я головой ручаюсь.
— Проверим.
Он огляделся и, найдя меня глазами, жестом подозвал к себе. Я подошла.
— Знакомься, Мари — это Онисим Бойков, мастер на карьере. Пока меня нет — он главный. Онисим, это жена моя, Мари. Ежели со мной что случится — она наследница и хозяйка.
Мужичок с сомнением оглядел мой наряд, но спорить не посмел. Стянул шапку, поклонился:
— Здравы буде, Мария…
— Марьяна Игнатовна.
— Во. Марьяна Игнатовна. Сожалею, что вас потревожили.
Я кивнула, ткнула Казимира в бок и шепнула:
— Отвар.
— Потом, — одними губами ответил он.
— Сейчас, и не спорь.
— Ладно, давай.
Я достала из-под одежды флягу и подала Казимиру. Он выпил за раз, поморщился и пояснил:
— Жена меня лекарство от сердечной боли пить заставляет. Строгая она у меня, не забалуешь.
На губах мастера мелькнула слабая улыбка.
— Ну что, Онисим, полезли вниз, что ли, смотреть твои доски? Мари, душенька, обожди в бараке, там печка есть. Не стой на ветру. А как Ильян приедет, так его сюда шли. Он ловкий и глазастый, пусть к нам спускается.
Я кивнула. И поспорила бы, но самой мне лезть в карьер страх как не хотелось. Холодно, мокро, глина скользкая. Тут из женщин только две поварихи и были, а работали лишь мужики, да все молодые. На фабрике вот больше старики и мальчишки, там физическая сила не слишком важна.
Словом, я послушалась супруга беспрекословно. Хотя, конечно, и ему бы не след по грязи лазить, но попробуй его останови! Он не поймет и не простит, если я его на людях уговаривать начну остаться в стороне. Хоть и настаивал Казимир, чтобы я в его дела вникала, но все равно есть работа женская, а есть мужская. Мужикам — глину копать, а женщинам — горячий обед варить, посуду мыть да столы протирать.
Возле печи в бараке было жарко. Я скинула куртку и шапку, взлохматила мокрые от пота волосы. Рядом со мной на лавку опустился Ермол.
— Жива, хозяюшка? Как доехали?
— Ни разу с лошади не свалилась, — вяло ответила я.
— Вот и славно. И куда спешила? Довез бы я тебя ничуть не хуже, чем братца.
— Мне казалось, что чем быстрее, тем лучше.
— А толку-то? Час-другой уже ничего не изменит. Те, кто помер, уже не проснутся.
Я скривилась, едва сдержавшись, чтобы не показать этому мудрецу язык. Он прав, конечно. Я могла бы с комфортом доехать в экипаже. Все равно сижу тут без дела. Но… Зато я уверена, что с Казимиром все в порядке. Нет, я не жалела.
Хозяин с Ильяном вернулись спустя несколько часов, промокшие и перепачканные глиной с ног до головы. У братца даже на носу разводы были, да еще перчатки он где-то потерял и, кажется, обморозил руки. Но ничего, улыбался, не ныл. Видимо, по душе ему такая работа. Может, когда-нибудь Ильян мне добрым помощником станет?
— Дара, налей супа мужчинам, — попросила я повариху, с которой, конечно, уже познакомилась. — Ну что там?
— А бес его знает, — вздохнул Казимир. — Доски и в самом деле крепкие, свежие были. Может, и подрубили, да только теперь уже не поймешь. Даже дознаватели не найдут ничего, там же глина.
— И что теперь?
— Да ничего. Мертвых хоронить, раненых лечить. Карьер закрывать немедля. Вы домой езжайте, я тут сам.
— Я с тобой.
— Золотце мое, обещаю, что вернусь целым и невредимым. Хочешь, Ильяна мне оставь, ему тут дело найдется. А сама не мерзни, поезжай с Ермолом.
Я, конечно же, заупрямилась, и Казимир махнул рукой. Некогда ему было со мной спорить. Поэтому домой мы возвращались по темноте, все злые и уставшие (кроме Ермола, этот-то всегда всем доволен). Ехали медленно, следом ползла еще телега с ранеными. А куда их? Им тепло и уход нужен, а до усадьбы-то всяко ближе, чем до Большеграда. Казимир справедливо рассудил, что домой их лучше вернуть твердо стоящими на двух ногах, дабы не добавлять тревоги семьям.
Ах, если бы мой отец когда-то работал на Долохова! Возможно, и не умер бы так глупо.
Начался дождь, что не прибавило никому настроения. Хорошо, хоть не ливень, а так — холодная мелкая морось. Я подняла воротник и покрепче прижалась к Казимиру. Он нашел, во что переодеться, был сух и горяч. Обхватил ручищей своей за плечи, поцеловал в висок, и сразу полегчало.
Хорошо, что он меня не ругает, хоть я вела себя неразумно. Странно, и почему я его боялась раньше? Он же никогда на меня зазря даже голос не повысил, а на все дерзости лишь смеялся. Бережет меня Казимир Федотович, заботится. Я уж думать начинаю, что он меня тоже… любит. Просто не в его характере про чувства свои разговаривать.
А дома начались суета и волнение. Размещали раненых, матушка заставляла заледеневшего Ильяна принять ванну, Устина громко требовала, чтобы мы с Казимиром поужинали и выпили на ночь молока с медом. Словом, полная благодать. Я от ужина отказалась, Казимир отправился сразу в уборную. А когда он оттуда вышел в своем любимом халате, то обнаружил меня в своей постели. Не успел даже рта раскрыть, как я заговорила:
— Надо соблюдать приличия. Ты представил меня своей женою, значит, пока в доме чужаки, спать будем вместе.