Наша навсегда
Шрифт:
— Как и я…
— Слушай, а че там с темой про то, что у нее никого не было?
— Она так сказала… Я не понял, как это…
— Проснется, спросим…
— Да, обязательно. Ясно одно: Вес — тот еще лошара.
— Ну да. Лошара. Нас сделал, как стоячих.
— Не он один в этом участвовал, Лисенок.
— Да… Я думаю, еще кое-кто…
— Я тоже так думаю. Спросить надо.
— Спросим. Он скоро приедет.
Я хотела спросить, кто приедет, и вообще о чем они, но не смогла. Уснула.
И во сне видела только их, моих безумных мужчин. Они опять обнимали. И защищали. И любили.
И я была прежней там, во сне.
Нежной девочкой с длинными волосами, беззаветно влюбленной и не знающей, что на свете есть жуткие твари, которые скоро
Это было так больно: знать и ничего не уметь сделать.
Я только плакать могла.
И плакала.
39
— Вот здесь хороший хоспис, — лечащий врач мамы дает мне визитку с красивым птичьим принтом. То ли лебеди, то ли аисты, не вглядываюсь, благодарно киваю. — Там, конечно, не дешево, — продолжает он, — но там полноценный медицинский уход, грамотные работники…
— Да-да… — говорю я, — спасибо вам… Она… У нее улучшения будут вообще?
— Пока она так яростно отказывается от лечения, вряд ли, — вздыхает врач, — при лечении последствий инсульта самое главное — это сроки. Чем быстрее оказали помощь, чем активней сам пациент готов восстанавливаться… У меня в практике были случаи, когда полностью лежачий пациент вставал и жил дальше полноценно. А бывало, что при совсем небольшом поражении мозга, пациент не хотел лечиться, не соблюдал рекомендаций, и в итоге, получал второй инсульт, а там и третий… Сами понимаете, очень много от человека зависит…
— Да, понимаю, — я со вздохом кошусь на дверь маминой палаты, — скажите… А то, что она… Что у нее галлюцинации… Это нормально?
— Знаете, при поражении мозга сложно сказать, какие именно будут последствия… Так что… Надо наблюдать…
— Сколько она еще тут должна пробыть?
— Еще неделю примерно, надо по динамике смот… — тут врач замолкает, глядя мне за спину, а затем договаривает медленно, — реть… Добрый день, Алексей Викторович.
— Добрый… — я вздрагиваю от хриплого низкого рыка, поворачиваюсь. Ну конечно. Не усидел в машине, пришел! Лешка подходит совсем близко, кладет тяжеленную, словно каменная плита, ладонь мне на плечо. Очень по-собственнически.
— Эм-м-м… Я, собственно, Василисе все сказал… — врач переводит взгляд с лица Лешки на его ладонь, затем мне в глаза. И тут же пугливо смотрит в документы, словно опасается долго задерживать взгляд на мне, — вот здесь… Все результаты… Вы можете с ними проконсультироваться у других специалистов…
— Хорошо, — Лешка нахально забирает листки из рук врача, — так и сделаем. Хотя, думаю, ничего нового нам не скажут. Тут хорошие спецы, Вась, одни из лучших в стране.
— Спасибо, Алексей Викторович, — с достоинством кивает врач, — в любом случае, бытует мнение, что лучше проконсультироваться у нескольких специалистов… И я передал Василисе контакты хосписа…
— Посмотрим, — также солидно и спокойно басит Лешка, чуть притягивая меня к себе, — Вась, ты иди с мамой попрощайся, а я с доком чуток поговорю…
Он мягко целует меня в макушку, затем отпускает.
И я иду, красная, словно вареный рак, чуть-чуть злая из-за такой бесцеремонной попытки влезть в мои дела, и в то же время почему-то довольная.
Я оценила, как сильно изменился взгляд врача, когда он понял, что я не одна. И оценила, что врач знает Лешку.
Наверно, мой Камень тут, в городе, вообще известная личность. Впрочем, я так и предполагала. Не зря же водила такси его по номерам машины узнал…
Мама ожидаемо не желает со мной общаться, шипит что-то яростно, руки по-прежнему привязаны к кровати. Она выдирает любые капельницы, не дает ставить уколы.
Я смотрю на нее и пытаюсь найти внутри хоть какие-то эмоции. Хоть немного. Это же мама моя. Она меня родила. Она меня воспитывала. Как умела. Сказки на ночь… Нет, этого не помню. Песенки… Поцелуи… Черт… Тоже не помню. Может, и были, когда я совсем крохой была, а потом… Потом Спаситель призывает воздерживаться, потому что тело — это временное. А вот душа — вечное. И надо о спасении души думать, и детей не ласкать, а показывать, что мир вокруг — лишь испытание на пути к вечности.
Боже… Какой жуткий бред.
А ведь когда-то мне это казалось настолько естественным, что даже не задумывалось о том, что есть люди, которые живут по-другому. Ласкают детей, целуют утром друг друга, стараются дотронуться лишний раз до любимого… У меня этого не было всего. И вот теперь я думаю, что своим детям я дам максимум любви. Максимум ласки и нежности. Дети должны расти в любви. Потому что в одном адепты секты правы: мир вокруг — суровое испытание. И надо, чтоб дети знали, что у них всегда есть тихая гавань, куда они смогут вернуться. И выдохнуть. Насколько мне было бы легче, если б мои родители любили меня? Поддерживали?
Какой процент вероятности, что я бы, узнав о предательстве своих парней, сбежала бы на край света, а не вернулась бы к маме плакать и переживать?
И как бы, в этом случае, моя жизнь изменилась?
Не было бы этих пяти лет горького безнадежного одиночества…
Хотя…
В этом случае, и меня бы, такой, какая я сейчас, тоже не было…
— Чего пришла опять? Иди нахрен, к своему папаше, — сухо говорит мама, как-то неожиданно успокаиваясь.
— Мама… Ну что ты говоришь… Отец умер, — говорю я, стараясь вывести ее на диалог. И узнать хоть что-то о своем биологическом отце. Ведь я почти на сто процентов уверена, что тот человек, что лежит сейчас в неухоженной могиле на муниципальном кладбище, мне не родной.
— Ага, как же… Дождешься от этой твари… — мама смотрит в окно, лицо ее, худое, с омертвелой левой стороной, кажется серым, бумажным, ненастоящим каким-то, — живой он. Тогда все его дружки сдохли, а он выжил… Урод. Лучше бы он сдох.
— Мама… — я говорю тихо, аккуратно, словно по минному полю ступаю, — а как его имя?
— Имя? Нахрена тебе его имя? Думаешь, видеть захочет? Не захочет. Он сказал мне, чтоб я тебя убила. Наверно, надо было так сделать… — она все говорит и говорит, а у меня слезы текут по щекам.