Нашла коса на камень

Броутон Рода

— Нисколько!

— Такъ отчего не отпустите вы меня домой? — настаиваетъ она, со слезами въ голос,- къ людямъ, которые находятъ возможнымъ жить со мной и труднымъ обходиться безъ меня.

Онъ слегка приподнимаетъ брови.

— Неужели вы такъ необходимы?

— Необходима, — горячо отвчаетъ она, — Все, что въ дом длается — длаю я, вспомнить не могу, какъ имъ тяжело безъ меня!

— Утшьтесь, вроятно вполовину не такъ, какъ вы воображаете.

Видя, что съ губъ ея готовъ сорваться негодующій отвтъ, онъ продолжаетъ:

— Я не хочу васъ оскорблять, но поврьте мн, ничье отсутствіе особенно не замчается. Всякій разъ, какъ кто-нибудь выбудетъ изъ рядовъ, является

десять человкъ на его мсто.

— Жалкое утшеніе.

— Обидное для нашего самолюбія; но тмъ не мене оно такъ; сто разъ, въ теченіе моей практики, я имлъ случай въ этомъ убдиться. Въ вашей вол хать или оставаться. Вы знаете, каковъ былъ бы мой совть, а я знаю, насколько онъ въ глазахъ вашихъ не иметъ никакого значенія. Доброй вечеръ!

Джильяна остается. Въ тхъ же безотрадныхъ условіяхъ проходятъ дв недли. По чьему-то распоряженію для нея прибрали одну изъ маленькихъ гостиныхъ; тамъ постоянно топится каминъ, красуются цвты, въ этой комнат проводитъ молодая двушка длинные январьскіе дни за книгой, за работой. Иногда она просиживаетъ цлые часы у постели больного, читаетъ ему вслухъ на малознакомыхъ ей языкахъ, пока голосъ не измнитъ и глаза не разболятся. Единственнымъ утшеніемъ служатъ ей письма изъ дому, жалобы дяди на безпорядокъ въ дом, изліянія кузины Эмиліи, царапанье шестилтняго Дика — бальзамъ для ея наболвшаго сердца; какъ бы ей хотлось показать эти посланія Бернету, который осмлился усомниться въ томъ, что она полезна. Изъ разговора съ отцомъ Джильяна наконецъ узнала, чему слдуетъ приписать сильное вліяніе доктора на паціента: десять лтъ тому назадъ старый кутила былъ приговоренъ къ смерти лондонскими медицинскими знаменитостями; Бернетъ его спасъ, за что старикъ и величаетъ его «единственнымъ честнымъ человкомъ».

Медленно тянутся скучные дни, больной все слабетъ. Правда, онъ еще заставляетъ читать себ вслухъ французскіе романы и посмивается про себя при воспоминаніи о своихъ похожденіяхъ. Но съ каждымъ днемъ смхъ становится слабе, отрывокъ изъ Золя или Белло короче. При вид его безпомощности, даже нетерпливая Джильяна становится терпливой.

Отецъ теперь все чаще и чаще зоветъ ее, все неохотне отпускаетъ; онъ убдился, что она двигается безъ шуму, что руки ея всегда холодны, что она сильна — словомъ, хорошая сидлка.

Онъ еще поддразниваетъ ее понемножку, но относится въ ней, какъ будто, тепле прежняго. Съ Бернетомъ у Джильяны невольное перемиріе; имъ часто приходится говорить глазами чтобъ не раздражать больного шепотомъ, совщаться за дверью его комнаты, доктору давать, а ей покорно выносить приказанія. За этими, повидимому, добрыми отношеніями таится прежняя вражда.

Наступаетъ первое февраля, день теплый, говорящій о близости весны; но въ комнат больного стоитъ душный, спертый воздухъ. Джильяна провела почти сутки на ногахъ, отцу все хуже и хуже. Настаетъ вечеръ, уже восемь часовъ, двушка просто падаетъ отъ усталости и, выбравъ минуту, когда больной задремалъ, она пробралась къ себ въ комнату, сняла платье, накинула пейуаръ и бросилась на постель, разсчитывая проснуться черезъ полчаса.

Среди ночи ее будитъ стукъ въ дверь, она вскакиваетъ, отворяетъ, передъ нею стоитъ Бернетъ съ лицомъ, еще боле серьёзнымъ, чмъ обыкновенно.

— Идемъ, — говоритъ онъ.

— Ему хуже?

— Да.

— Это — это конецъ?

— Да.

Она молча слдуетъ за нимъ. Вс три окна спальной — настежъ, у кровати сюитъ сидлка и машетъ большимъ веромъ, и всего этого воздуха недостаточно для бдныхъ, надрывающихся легкихъ. Умирающій почти сидитъ на постели, поддерживаемый со всхъ сторонъ подушками; взглядъ сознательный, пересохшія губы раскрыты. Джильяна

стоитъ у него въ ногахъ я смотрятъ на него широко раскрытыми, блестящими глазами. Отъ времени до времени она глубоко вздыхаетъ, какъ бы воображая, что это ему поможетъ. Она сама не сознаетъ, что крупныя слезы текутъ по ея щекамъ. Каково же ея изумленіе, когда она слышитъ голосъ отца.

— Пожалуйста… не плачь, — говоритъ онъ, — никто… никогда отъ меня… ничего… не добился… слезами. Улыбки, милая моя, улыбки…

Въ почти угасшемъ голос слышится тонъ стараго фата. Она не въ силахъ этого вынести. Ей кажется, что сердце ея готово разорваться, она выбгаетъ изъ комнаты, садится на верхней ступеньк лстницы, закрываетъ лицо руками и рыдаетъ.

Когда она подняла голову, Бернетъ стоялъ возл нея.

— Неужели вы ничего не можете сдлать? — почти гнвно спрашиваетъ она.

— Ничего.

— Вы совершенно безсильны?

— Совершенно.

— Чтожъ толку въ вашемъ искусств? О, это жестоко! если оно такъ ужасно теперь, чтоже бываетъ, когда любишь человка? Вы знаете все, — это ваше ремесло, чмъ это кончится?

— Скоро все кончится, — отвчаетъ онъ.

— Неужели въ цломъ мір нтъ человка, который любилъ бы его? О, какъ бы я была благодарна, еслибъ хоть собака о немъ пожалла!

Она почти съ мольбой заглядываетъ въ серьезные глава своего собесдника, надясь, — онъ скажетъ, что огорченъ. Скажи онъ это, она вроятно назвала бы его лицемромъ, но ей досадно на его молчаніе.

Собравшись съ духомъ, она возвращается въ комнату больного, гд и проводитъ всю ночь съ сидлкой и докторомъ. На разсвт слышится слабый шепотъ:

— Гд… Бернетъ?

— Я здсь.

— Вроятно… представленіе… почти… кончено?

— Почти.

Небольшая пауза, исхудалая рука умирающаго ищетъ руки его единственнаго друга и слабо ее пожимаетъ.

— Не… будь… васъ… занавсъ… бы… упалъ… десять… лтъ… тому… назадъ!

Бернетъ не отвчаетъ, но его рука ласково сжимаетъ безсильные пальцы.

— Еслибы… вы… подарили… мн… еще десять!

Это были послднія слова Томаса Латимера.

III

Все кончено, даже похороны. Дядюшка Марло пріхалъ изъ своего помстья, чтобъ проводить до могилы родственника, съ которымъ не имлъ никакихъ сношеній въ теченіе пятнадцати лтъ. Отъ покойника не осталось ничего кром завщанія, въ которомъ онъ сдлалъ распоряженія относительно двухъ-сотъ съ чмъ-то тысячъ фунтовъ, которыхъ, несмотря на все желаніе, не могъ захватить съ собой. Распоряженія эти очень странны; добродушный сквайръ увряетъ свою племянницу, что ни одинъ составъ присяжныхъ не затруднится признать завщателя сумасшедшимъ. Джильяна возражаетъ, утверждая, что «не отца слдуетъ винить». Дядя отправляется въ клубъ, она остается одна. На стол горитъ лампа, но Джильян ничего длать не хочется. Голова усиленно работаетъ, все на одну тему. Размышленія ея прерваны появленіемъ камердинера дяди, который докладываетъ:

— Докторъ Бернетъ желаетъ васъ видть.

— Скажите, что я занята.

— По очень важному длу.

— Передайте, что я не желаю его принять.

— Но это ваша обязанность, — восклицаетъ другой голосъ, и Бернетъ врывается въ комнату, безъ всякихъ церемоній выталкиваетъ лакея и запираетъ дверь.

— Какъ вы смете навязывать мн свое общество, когда я не желаю васъ видть? — говоритъ она задыхаясь.

— Смю, — отвчаетъ онъ. — Добровольно, или нтъ, но вы выслушаете меня!

Вмсто отвта, она поспшно направляется въ двери, но онъ предупредилъ ее, преградивъ ей дорогу. Лицо его блдно, какъ смерть; обыкновенно спокойные и проницательные глаза горятъ.