Наследница Ильи Муромца
Шрифт:
— Решите свои бытовые вопросы потом. Могу я надеяться, что ты, о досточтимый баши, разместишь гостей так, как следует? — спросил туарег, уже откровенно маясь нашими длинными восточными разговорами.
— Безо всяких сомнений, храбрейший из храбрых!
— Тогда я доставлю весть о вас эмиру Осейла, и на этом моя миссия завершена, — и он ускакал, не успев договорить фразу.
— Вы приглашены к самому эмиру? — захлебнулся радостью баши. — Тогда для таких почётных гостей я отведу лучшие покои третьего этажа, а для почтенной госпожи Лейлах Уммана-гуля… где-то я слышал это имя…
— Служанки, ага, — пробурчала бабка. — Еле ноги унесли от султана Боруха, будь проклято его имя.
— Проклято, проклято, — затоковал баши, щёлкнул пальцами, на каждом из которых сидело минимум два перстня, и наших лошадей, удивляясь отсутствию пожитков, завела внутрь пара рабов. Мы гуськом пошли за нашим проводником, а тот всё обещал нам сладкий хаммам, лучших в городе танцовщиц, холодную воду и вкусные фрукты, а вечером — сочный плов, приправленный зирой и барбарисом, а для Османа Шарифа, его сводного брата и родного сына — садж из трёх видов мяса. Я чуть слюной не захлебнулась.
Всё так и вышло: мы вымылись, оделись в чистое, тоже предоставленное добрым баши, который, я подозреваю, потом выставит нам космический счёт. Стол, поданный нам вечером, был великолепен. Не знаю, что подавали Алтынбеку и сильно оскорблённому Маарифу, но для «господ» всё было сделано на высшем уровне. Яга сидела за решёткой, и ей подавали то же самое, но отдельно. Общаться решётка не мешала, но бабка бухтела страшно — она желала быть главной, а получалось, что её низвели до уровня домашнего животного.
— Я им всем покажу ещё, — ругалась она. Но перестала, когда ей принесли огромное блюдо сладостей, а нам развели руками — только дамам, простите. Зато и она, и мы, и «слуги» получили обещанный садж: огромное блюдо с корейкой ягнёнка, люля из телятины и тонко нарезанные пласты баранины со шкварками из курдюка. Всё это изобилие дополнялось запечёнными овощами и горкой лепёшек-кутабов. Баши не солгал — обслуживание и впрямь было на высшем уровне.
— Готов служить на такой кормёжке всю жизнь! — проорал с набитым ртом Маариф из соседней комнаты. Я склонна была с ним согласиться. Сэрв и кийну уплетали мясо за обе щеки и благоразумно помалкивали. Потом принесли блины-багрир с изюмом и жидким мёдом, которые уплетал, в основном, малыш-кийну. Я вот лично не в восторге от блинов из манной крупы. Затем пришёл черёд пирожков с курагой, пирога с миндалём и грушей, суп из красной чечевицы, фаршированные овощи, кашу-хербель, кюфте с мясом… Всё это подавалось вперемешку, и под конец я чувствовала себя так, будто отметила Новый год у бабушки. Это чувство у меня периодически возникает в этом странном мире. Хотела бы я сейчас к бабушке!
Последним подали мятный чай с вареньем из распустившихся цветов азалии и граната в меду, которое я даже пробовать не рискнула. Азалия же ядовитая, нет? Но мои спутники жадно уплетали всё, что им подавали, в том числе — и цветы.
Баши пришёл ближе к концу пира и извинялся, что нет рыбы: всё, что закупили утром, провоняло, и годится теперь только для кормёжки невольников. Но завтра! Он клятвенно обещал, что самолично приготовит знаменитую
Усталость забрала своё, и вся наша компания заснула как убитая. Последнее, что я слышала, был хруст засахаренных орешков из-за бабкиной перегородки: ведунья всё не унималась, и, по всей видимости, решила извлечь из краткой передышки в дороге максимум пользы — то ли яблочко по блюдечку покатать, то ли руны раскинуть.
— Бабушка, а бабушка, а ты что делаешь? — умирающим голосом проговорила я.
— Спи уже, горе луковое, — откликнулась та. — Без сопливых обойдусь.
Эти ободряющие слова, полные ласки и уважения, были последними, что я услышала, прежде чем провалиться в сон.
Глава 22. Швейцарские часы магрибского производства
Есть такое выражение: «План надёжный, как швейцарские часы». Нам казалось, что наш план именно такой.
— Каждый играет свою роль, — вдохновенно вещала бабка из-за решётки рано утром, когда солнце только-только зарозовело на горизонте, — Путяту мы оставляем тут, под охраной Алтынбека. Беглый солдат, мурмолка, парень и мы с поляницей отправляемся во дворец и излагаем легенду о золоте.
— Какую легенду?
— Всю ночь не спала, сочиняла! — похвасталась бабка. И начала рассказывать.
Если говорить коротко, то это был пересказ сказки про Али-Бабу и сорок разбойников. Якобы, мне удалось подслушать — мне, то есть Осману Шарифу, — тайное слово для доступа в пещеру бандитов, где они складывали награбленное. И награбленного там столько, что можно отстроить второй Магриб. Место пещеры предполагалось указать там, где мы заночевали в окружении шакалов: и далеко, и правдоподобно. Слово бабка не придумала, но я, помня сказку чуть ли не наизусть, предложила традиционное:
— Сезам, откройся!
— Гениально! — похвалила меня бабка, и продолжила врать. Она наплела, что, мол, мертвец нужен, чтобы открыть ворота, что безъязыкий кочевник только и может пройти комнату страха и не закричать от ужаса. После чего он может передать ключ горбуну, который, сильный как все горбуны, сдвинет засов третьей комнаты. Затем придёт черёд воина биться с призраками. В четвёртой комнате юркий мальчишка пролезет по узкому лабиринту и разобьёт кувшин с джинном, который будет заговорён бабкой, после чего Осман Шариф — я, то есть, — произнесёт заветное слово. Это, своего рода, чёрный ход в сокровищницу, потому что разбойники пользуются другим, прямым, но его, увы, отыскать не удалось.
— Мудрёно, — с сомнением сказал Сэрв. — Не поведётся эмир.
— Поведётся, никуда не денется, — сказала Яга, продолжая догрызать орешки в сахаре. — И не таких мудрецов дурила я. Доверьтесь бабушке, не стройте из себя младенцев, которых испугала тень на стене…
Она бы ещё долго распиналась, но тут дверь в наши покои распахнулась настежь, и в проём ворвался худой высокий старик с длинной белой бородой.
— Возлюбленный брат мой Омар Шариф! Обними же меня после тридцати лет разлуки! Это я, твой брат Умар Шариф!