(Не) чужой ребёнок
Шрифт:
Единственное объяснение такого поведения – его непорядочность и попытка уйти от ответственности за нездорового ребёнка. Именно поэтому я и не решаюсь завести разговор сама. Мне слишком многое довелось пережить, чтобы теперь унижаться.
А нужен ли Ване такой отец? Я бы с радостью ответила отрицательно. Но знаю, что дети нуждаются в родителях, какими бы они ни были.
Время движется неумолимо. Тёплый сентябрь с бабьим летом как-то неожиданно уступает место сырому и дождливому октябрю. Поначалу яркое оперение деревьев скрашивает депрессивное настроение, и даже потом, когда
Но очень быстро дожди превращают листву в грязь. Голые ветки навевают грустные мысли. Несколько дней подряд температура по утрам опускается чуть ли не до нуля. И хочется подолгу сидеть с чашкой чая, закутавшись в плед, и читать о чём-то лёгком и оптимистичном.
Но нужно вставать затемно, собирать и вести Ванюшу в школу, а затем отправляться на дежурство. Где снова и снова встречаться с Павлом и непрестанно думать о несправедливости судьбы…
Новостей с продажей отцовской фермы по-прежнему нет, и я понемногу начинаю впадать в панику. Даю себе время до конца календарного года: если не найдётся покупатель-фермер, продам любому. Пусть он делает с этой землёй что угодно. Мила права – куда важнее сделать операцию ребёнку, чем пытаться угодить покойному отцу.
После нескольких громких скандалов и окончания работы комиссии всё наконец успокаивается, жизнь отделения возвращается в привычное русло.
Это касается буквально всего. Медперсонал снова смелеет и позволяет класть себе в карманы “благодарность”, несмотря на постоянные угрозы Доценко, что если кто-то будет в этом уличён, то тут же отправится вслед за Борисовым с аналогичной записью в трудовой книжке.
Только как прожить на голый оклад? Сытый голодному не товарищ. Я помню, что отец Павла был очень богат. Не знаю, как его семья пережила войну, но не сомневаюсь, что сам Павел не перебивается с хлеба на воду и имеет достаточно средств для существования. Не удивлюсь, если, кроме работы в больнице, у него есть какой-то бизнес. Сплетни об этом ходят по отделению с тех пор, как он тут появился. Я даже в единый реестр специально заглянула – действительно, он зарегистрирован как частный предприниматель.
И этот человек рассказывает нам, что мы обязаны довольствоваться копеечными зарплатами и пресекать попытки пациентов сказать нам “спасибо” любым материальным способом и особенно деньгами!
У меня нет другого выхода – мне нужно кормить ребёнка и откладывать на операцию с последующей реабилитацией… Понимаю, что рискую, но когда получаю второй отказ от благотворительного фонда за последние несколько месяцев, мысленно посылаю заведующего с его угрозами в пеший эротический тур.
– Гальченко, рассказывайте, как ваше самочувствие, – осматриваю шов, который обрабатывает медсестра. – Шов в полном порядке.
– Да на мне всё заживает как на собаке! Мне ещё в госпитале, когда я с ранением лежал, говорили об этом. Но уверен: тут ещё ваши лёгкие ручки постарались, – мужчина хохочет.
– Вот и отлично. Завтра снимем швы и можно выписывать.
– А вы завтра будете на работе?
– Нет, но выписку я заранее приготовлю, проблем с этим не возникнет.
Медсестра, закончив
– Выздоравливайте, Гальченко. И не вздумайте нарушать диету, – скептически осматриваю содержимое его тумбочки, на которой лежат запрещённые ему апельсины. – Я в выписке вам всё распишу.
Мужчина приподнимается, я прослеживаю глазами, как он вытаскивает из ящика тумбочки конверт и опускает его в карман моей формы. Стандартное действие в связи с последними событиями каждый раз вызывает у меня волнение.
– Спасибо, – говорю коротко и разворачиваюсь, чтобы уйти.
Но обмираю, увидев приоткрытую дверь и стоящего за ней заведующего.
– Елизавета Васильевна, зайдите в мой кабинет, – резко произносит он и исчезает из поля зрения.
Как я могла так проколоться? Почему по привычке не убедилась, что дверь закрыта и никто меня не видит? Что теперь будет? Павел с радостью уволит меня, чтобы не мозолила глаза? Как глупо подставилась… А ведь я потеряю не только работу и доходы, но и общежитие, которое выделил мне Львовский от больницы.
Два десятка метров до кабинета заведующего кажутся непреодолимым марафоном. Не хочу туда идти! Не хочу слушать, что этот человек будет мне говорить. Я ни в чём не виновата! Я не вымогала ни у кого никаких денег!
Боже, да с чего он вообще взял, что в конверте были деньги, а не любовная записка? Может, выбросить улику по дороге и пусть докажет, что этот конверт ему не привиделся?
Кажется, я всю жизнь оказываюсь не в то время не в том месте. Что за тотальное невезение меня преследует?
Стоя перед кабинетом, считаю до десяти, чтобы немного успокоиться. Не помогает. Считаю снова и снова… Только подношу руку, чтобы постучать, как дверь открывается.
– Ты долго там стоять собираешься?
Павел видит сквозь двери? Экстрасенс чёртов…
Нерешительно вхожу. Надо бы выпрямить спину, задрать голову и поднять подбородок повыше, заглянуть с вызовом в его глаза… Но вместо этого я внутренне съёживаюсь и обхватываю себя руками. Мне очень страшно и обидно. Мне так нужно, чтобы кто-то за меня заступился и поддержал… Я устала барахтаться в одиночку и не готова отбиваться от того, кто должен был бы нас с Ваней защищать.
– И что мне с тобой делать, Лизавета?
Ну нет, плакать и просить прощения у него я не буду. Скребу по сусекам, собирая всю свою внутреннюю наглость.
– А в чём дело? – заявляю резко и наконец задираю подбородок вверх.
– Вот только не надо, – кривится. – Я видел, как пациент положил тебе в карман деньги. Или ты будешь утверждать, что у меня галлюцинации?
– Я буду утверждать, что у вас, Павел Владимирович, очень богатая фантазия. Вы видели, что больной положил мне в карман именно деньги?
– Так очевидно же, что именно деньги лежат в том конверте.
– Кому очевидно? Вы не допускаете, например, что это – любовное послание? Я – молодая и красивая женщина. Свободная вдобавок. Имею полное право флиртовать с мужчинами!