Не измени себе
Шрифт:
— Да полноте, Максименко. Сорок семь лет — это для мужчины не возраст. Думаю, что сил у вас предостаточно. На каком основании вы должны эксплуатировать Дроздова или, скажем, Кулешова, Байкина или Комиссарова? Почему они должны на вас работать?! Разве только для вас одного мы совершали революцию? Почему вы бросаете мне обвинение, будто я издеваюсь над рабочим классом? Согласитесь: у меня есть основания заключить, что совесть ваша…
Начальник цеха не успел закончить фразы — Максименко встал и вышел… Вслед за ним покинули цех еще двое рабочих.
Борис в это время торопливо допивал молоко: обеденный перерыв уже кончался.
— Товарищ Дроздов?—раздался громкий возглас за спиной.
Борис обернулся, и в тот же момент вспышка магния ослепила его.
— Что это значит?— окинул Борис недобрым взглядом человека в кожанке.
— Виноват. Виноват. Виноват,— зачастил тот весело и еще веселее заулыбался.— Для газеты. Я журналист. Вот мой документ.
Борис вытер руки тряпкой, вознамерившись узнать, откуда же такой лихой корреспондент, но нелегко оказалось оттереть масло с ладоней и жаль стало новенькой красной книжицы— масляные пятна на ней были бы так некстати. Ограничился лишь беглым взглядом, но ни названия газеты, ни фамилии прочесть не успел — книжечка оказалась в нагрудном кармашке куртки.
— Из «Пионерской правды», поди? — не удержался от колкости Борис.
Корреспондент простодушно улыбнулся.
— Счел бы за честь. Веселая, отважная газета.
Вот черт зубастый! И тут он вывернулся. Палец в рот такому не клади.
— Что у вас тут произошло,— спросил журналист,— с Михаилом Зотычем Максименко? В редакцию пришло от него письмо. К вам конкретно он вроде бы ничего не имеет, но прозрачно намекает, что вам в цехе созданы лучшие условия для работы.
Борис не верил своим ушам. Неужто Максименко мог написать подобную чепуху? Он, Максименко, знал, какой убогий верстак получил полгода назад Борис. Да и как создашь эти лучшие условия? Пользуются одними и теми же инструментами, собирают и отлаживают один и тот же серийный станок.
Пожав плечами, Дроздов кивком головы пригласил корреспондента подойти поближе к верстаку.
— В нашем деле понимаете хоть малость?
— Был в прошлом токарем. Чуть больше трех лет вкалывал…
— Разберетесь. Хотя не мне бы надо говорить об этом.
Борис работал и одновременно рассказывал. Корреспондент слушал внимательно, слегка сдвинув брови. Слушать он умел, одновременно и записывать: спрашивал, комментировал услышанное, пытался спорить.
Бориса
— Почему же у Максименко производительность в два за меньше, товарищ Дроздов? — дошел все-таки он и до своего главного вопроса.
— Да все просто, чего мудрить,— ответил Борис.— Максименко рабочий классный, тут говорить нечего, но, видимо, почувствовал слабинку — прокурит полчаса, а ему — зарплата сполна, еще полчаса — не отражается. Вот и вошел во вкус. Стал себя щадить.
— А вы что же… за курящего вкалывали?
Борис улыбнулся, покосился на внезапно посуровевшего парня.
— С Максименко не поспоришь. Он вдвое старше меня. На весь цех заорал бы: на губах молоко не обсохло, а туда же…
— А спорить, чувствуется, надо было.— Корреспондент добродушно улыбнулся.— А что молоко не обсохло… У вас и в самом деле губы в молоке.
Не удержались оба — расхохотались.
2
Через три дня в «Известиях» появился большой очерк
о смелом, талантливом слесаре, который, если верить автору, в сущности, перевернул весь производственный процесс сначала в цехе, а теперь с его, Дроздова, легкой руки перестраивается весь завод. Очерк был умный и читался с интересом. Дроздов перед читателями представал человеком думающим по-государственному. Правда, были и некоторые домыслы. Вроде бы Борис Дроздов уже давно убеждал начальника цеха Тарасова и ответственного на заводе за кадры товарища Разумнова применить новую форму учета труда. Вот это Бориса неприятно резануло.
Да, был как-то у него тяжелый спор с Вальцовым, где тогда он, Дроздов, действительно назвал уравниловку раем для бездельников.
— Легче всего сваливать вину на других,— заметил ему Вальцов.— А ты почему молчишь?
— Неудобно выпячиваться. Я меньше всех работаю в цехе. Так можно в разряд выскочек угодить.
Вальцов кипятился, обзывал его маменькиным сынком.
— Но если молчат люди, более сведущие, чем я, стало быть, не пришла пора, не созданы еще условия для перехода к новому.
Эти рассуждения Бориса, видимо, неприятно удивили Вальцова. Он с молчаливой суровостью долго вглядывался в него, будто старался получше рассмотреть. Но потом лицо его смягчилось, морщины между бровей разгладились.
— Не пойму я… Наивность твоя из-за молодости, что ли, или темный ты?
Эти слова задели самолюбие Бориса, и он пошел, но не к директору, а к Разумнову. Показал свои расчеты. На Константина Арефьевича его расчеты впечатление произвели. Он долго вчитывался в них, а потом, откинувшись на спинку стула, как бы взвесил бумажку на ладони.