Немёртвый камень

Кисель Елена Владимировна

— Мы знаем это место — видели в Чертогах. Этого достаточно, чтобы соорудить портал…

Мечтатель качнул головой, и Фелла поняла почти мгновенно: никакая артемагия не будет работать в этом воздухе, насыщенном пробуждающейся мертвой магией.

Потеря связи с Одонаром вдруг стала очень понятной.

Через этот кокон ненависти и разрушения, который вылеплялся в воздухе, не пройти было и Витязю Альтау.

— Майра, — теперь он шептал. — Ответь всего на один вопрос: их цель — Одонар? Всех до единого — Одонар?

Почему он об этом спрашивает так, будто надеется,

что ратники и правда направятся к Одонару? Бестия еще не успела подумать, а Нарекательница, которой, становилось все хуже в этом полном предвкушения воздухе, выдохнула вяло:

— Половина — Одонар. Половина… Кордон… Незапечатанные двери… и мир, где много вещей… где нет Витязя… где можно подчинить всё и вся, и это приумножит её могущество…

Кордон. Драконовы Норы — на востоке, значит, место обряда — в двух шагах от восточных дверей. Фелла только не поняла — чьё могущество можно приумножить таким образом.

Мечтатель поднялся с колен. На секунду на лице мелькнуло что-то вроде колебания, затем мгновенная вспышка — сродни отчаянию, потом эмоции прочно заклинило на решительности и глухой горечи.

— Только так, — сказал он, — не иначе.

Бестия с трудом поймала его взгляд — рассеянный и полный солнечного света — еще не Витязь, уже не Экстер…

— Они… половина их пройдет через Кордон во внешний мир?

Он чуть наклонил голову.

— Запасной вариант, так? Те, кто возрождал их, знали, что здесь ты, что битву с тобой они могут и проиграть, потому половине тварей будет приказано выбираться из Целестии?

Еще один кивок. Экстер начал отступать, уходить назад, не сводя с нее глаз, в которых все сильнее и сильнее сиял зовущий солнечный свет.

— И когда они пройдут туда — людей внешнего мира ничто не сможет защитить?

Экстер сделал еще несколько шагов, он шел так свободно, будто не мог споткнуться, будто ему не приходилось пятиться… Горечи на лице больше не было — спокойная решимость.

— Что ты сделаешь?

— Это должно остаться в Целестии, Фелла… чем бы это ни кончилось для нас.

Она кивнула — коротко, по-военному. Роли поменялись, Витязь был командиром, а она — солдатом, который подчиняется беспрекословно.

— Что делать мне?

И на секунду она увидела прежнего Мечтателя — с подрагивающими губами и растерянным взглядом, но в ореоле солнечного сияния, которое грозило затопить его фигуру. Голоса не было слышно, только пошевелились губы, но она прочитала не по ним, а больше по глазам:

— Пожалуйста, удержи меня.

Новая волна болезненной дрожи сотрясла землю. Радуга на небесах выцветала нелепо, неправильно: фиолетовая полоса уже стала темно-серой, а рядом еще пыталась бороться за себя тусклая, не целестийская, синева… Сдавило горло, и навалилась давящая тоска, озноб, какой бывает во время мерзкой погоды, не хотелось пошевелить даже пальцем — эту обреченность нельзя было прогнать…

Бестия невольно схватилась за сердце — предчувствие, разлитое в воздухе, было невыносимым. Свинцовое предчувствие того, что встает из небытия убитая, жуткая память. Все силы Феллы, полученные на поле Альтау,

словно заморозились, как будто мертвые соратники закричали в страхе — такое она чувствовала только в присутствии Холдона.

А потом недалеко, в полусотне шагов, внезапно вспыхнуло солнце. Его сияние росло и ширилось, и Фелла закрыла глаза, чего не делала на Альтау — потому что такого не было на Альтау. Она невольно пригнулась, прижалась к Майре — на всякий случай, защитить собственным телом — и услышала, как восхищенно шепчет Нарекательница:

— О, я не зря отдала свои глаза ради этого!

Земля заходила ходуном, словно извернулась судорогой — и простой Хмурый Час налился смертельным, угрожающим холодом, в ушах и во всем теле отдался оглушительный треск — будто разошелся камень выпуская что-то, что было долгое время спрятано в нем…

Бестия уже давно закрыла глаза, но все равно видела, как они поднимаются в ущелье на востоке страны — ратник за ратником, во весь рост, проклёвываются из камня плотными тенями, потом обретают плоть, раскалывая булыжники как скорлупу. И все — будто на одно лицо: пустые глаза уничтожителей, безгубые рты, тусклые мечи и чешуя — на лицах, на телах — отличающая тусклым металлом.

Ощущение холода и подавленности стало еще страшнее, будто болотная жижа заползла внутрь. Даже солнце в небе, кажется, почувствовало это, потому что поблекло и перестало греть…

На небе, но не на земле. Здесь оно разгоралось невиданным жаром магии человеческой души, фигура в центре этого солнца была уже не видна, и оно прогоняло ощущение тоски, ободряло, дарило надежду — и одновременно пылало не просто так, а с какой-то целью, словно посылая во все стороны невидимые волны своей мощи, внутреннего света…

Откуда ни возьмись на фоне невообразимого солнца вдруг появилась фигура Оранжевого Магистра — кругленькая, нелепая как клякса. Он бросился навстречу сиянию, что-то кричал, нанося какие-то удары — но был отброшен, смят и больше не поднимался.

Это нельзя было остановить — как и то, что происходило на востоке Целестии.

Свет рос и ширился, а потом затопил все вокруг.

* * *

— Он на маятник похож, правда?

Нольдиус оценил сравнение. Фиолетовый Магистр расхаживал туда-сюда уже не первый час: тридцать один шаг, поворот — и ровно тридцать один шаг.

— Здоровый такой, фиолетовый маятник, — мстительно продолжила Мелита. — Покупайте часики с Аметистиатом! Нольдиус, сколько мы смотрим на этого старого…

Нольдиус меланхолично вздохнул, в очередной раз запечатывая ей рот магией. От ожидания Мелита начала малость дуреть. И нельзя сказать, чтобы громкое распевание «Песни о Витязе» хорошо действовало на ребят из Ниртинэ, которые их стерегли.

Четыре артемага застыли неподалеку, время от времени угрожающе разминая пальцы. Но ничего не предпринимали, не пытались их даже в клетку посадить. То ли ожидали попытки к бегству, то ли приказа никакого не поступало, а сами они были не очень-то инициативны…