Неприкаянные
Шрифт:
Не ожидал Маман такого предложения разбойного бия. Прежде-то он о своих разбойных задумках соседа не оповещал и добычу делить с ним не собирался. Или подобрел Орынбай, или на собственные силы не надеялся и искал сообщника.
— Надо подумать, — ответил растерянный Маман. Отказать разбойнику бию так вот сразу он не решался. Бог знает, как поведет себя старший сосед.
— Думай, Маман, только не долго. Пока огонь горит, надо успеть выгнать скот из хлева.
Гикнул Орынбай озорно, хлестнул своего чубарого и помчался в степь, а за ним ринулась беспорядочным
«Сожгут, растащат аул Айдоса, — подумал Маман. — Пришло время разбоя и огня. И опалит оно всех…»
38
Зарядили весенние дожди, долгие, обильные. Неделями не выходили из юрт степняки, и как выйдешь, если воды в степи по щиколотку, не на плоту же плыть. Небо, должно быть, расплачивалось с землей за не слишком снежную зиму, и расплачивалось сторицей.
Степняки не обижались на небо. Богатые дожди, богатая весна. Травы рано пойдут и поздно поблекнут. Долго будет земля поить их: сама напилась вдосталь, щедро и отдавать станет.
В такую весну, когда все рано пробуждается к жизни, душа степняка радуется: обильным будет урожай. Готовь мешки для проса, джугары, пшеницы. Готовь чаны для масла. На сочной траве подобреют буренки, поспевайте только, степнячки, выдаивать своих пеструх и сбивать масло…
Да, радуется в такую весну душа степняка.
И в эту весну полагалось радоваться степнякам. Да не радовались они. Тревогой жили. Разбой шел по степи, а он кого не напугает…
Напугал разбой и степняков аула Мыржыка. В один из дней весенних поднялись аульчане на холм, тронули полог бийской юрты, спросили:
— Вий, что делать будем? Скоро время сева. Самого бия разбойный ветер пока не коснулся: не входили в его юрту нукеры хивинского хана и джигиты правителя Кунграда. Не понял поэтому Мыржык, о чем спрашивают его люди.
— Делайте то, что делали в прошлую весну. Замахали руками аульчане.
— В прошлую весну сеяли джугару и просо. Осенью джугару и просо собрали. Что соберем нынче?
Загадку загадывали аульчане Мыржыку. Но не было озорного огня в их глазах. Не по себе стало молодому бию.
— Соберете, что посеете.
— Нет, бий, посеем-то мы просо, а соберем слезы. Проскачут по полю нашему разбойные кони, потопчут все.
Не слышал еще Мыржык топота разбойных коней.
— Доскачут ли до нас? — засомневался он. Еще отчаяннее замахали руками степняки.
— Доскакали уже. У Сарымбета-кривого коня отобрали, у Ашила угнали овец. Сотня Орынбая ночами кружит за озером. А волк не приходит зря к аулу.
— Орынбай, что ли, отобрал корову у Сарымбета-кривого?
— Нет, не Орынбай — нукеры кунградского правителя.
Бог мой, не Бегис ли занялся разбоем, к собственному брату посылая людей с ножами и арканами? До чего дожила степь!
— И овец угнал Туремурат-суфи? — спросил Мыржык у аульчан. Имя брата он произнести не посмел.
— Овец угнали хивинцы.
Не сразу отозвался Мыржык. С тех пор как вернулся из Кунграда, не желал
— Орынбай, значит, к черным делам непричастен?.. Не он овец угнал и отнял корову? — произнес он.
— Пока не отнял, — зашумели аульчане. — Но грозится Орынбай сжечь аул, забрать скот. Девушек грозится увести в Хорасан, обменять на кровных коней. И еще грозится…
Тут аульчане запнулись. О главной угрозе Орынбая побоялись сказать бию. Страшной, видно, была она.
Догадался Мыржык, почему замолкли степняки: касалась, должно быть, угроза молодого бия и его семьи.
— Не закрывайте рты, не досказав главного, — потребовал он. — Чем еще грозится Орынбай?
Самый смелый из аульчан, пастух Омар, передал угрозу Орынбая:
— Трех братьев привязать к хвостам коней и лицом вниз протащить по степи от Маман-шенгеле до Жана-дарьи, чтобы и косточек сыновей Султангельды не осталось.
Выслушал Мыржык пастуха, не изменился в лице, будто не о смерти говорил Омар, а о делах житейских, которые требуют внимания бия. Другое занимало Мыржыка — его собственная судьба, судьба семьи Султангельды. Великого хотели добиться братья, врагами стали друг другу из- за этого, а вышло мелкое, ничтожное и унизительное. Последний бродяга мог теперь плюнуть в лицо братьям, пнуть ногой их, как пинают бездомных псов. И верно, нет у них дома. Аул отца окружен кунградцами и падет не сегодня завтра. Пепел от родного очага развеет степной ветер. Забудут люди о семье Султангельды, затопчут его могильный холм.
«Нужно ли дальше идти по тропе, что зовется жизнью? — подумал Мыржык. — Не лучше ли набросить на себя петлю, как Али, и оставить этот мир, в котором одна несправедливость?»
Видели аульчане — думает бий. И помешать нельзя.
Сарымбет-кривой, у которого кунградцы корову отняли, крикнул все же:
— А не взять ли нам в руки мечи?!
— Да, да, — поддержали Сарымбета остальные аульчане. — Надо взять мечи. Стонами да слезами не защитим себя.
Мыржык с любопытством посмотрел на своих аульчан. Спросил:
— А сколько нас? Одолеем Орынбая? Задумались степняки и уже не так уверенно ответили бию:
— Бог даст, одолеем.
— Без всевышнего не обойдется, — заметил Мыржык. — Всевышний нам поможет. Но мечи, однако, нужны. К нашим тридцати еще бы пятьдесят соседских добавить.
— Э-э, откочевали соседи.
— Куда?
— Кто в Кунград, кто за Жанадарью к казахам. Мыржык прикинул:
— Кунградцы не друзья нам. Казахи — друзья. Не попросить ли помощи у казахов?
Теперь задумались аульчане: никогда еще не звали каракалпаки на помощь казахов. К своим биям всегда обращались. Свои ближе, надежнее вроде. Да и далеко живут казахи. Не день и не два до них скакать. А по весенней степи, под дождем и все четыре дня уйдут на дорогу.