Ночь тебя найдет

Хиберлин Джулия

Я останавливаю запись. Перематываю. Положить пистолет на прикроватный столик. Повесить кобуру на спинку стула. Почти целый час я сижу на краю кровати, прилежная секретарша, записывающая имена и телефоны, страхи и беспокойства.

Прослушиваю последнее сообщение, 16:06.

«Это Никки Соломон. Я пытаюсь связаться с дочерью Астерии Буше. Сочувствую вашей утрате». — Она не пытается манерничать, произнося мою фамилию на французский манер, — говорит «Бучет», как типичная жительница Техаса, хотя в материалах дела, которое дал мне Шарп, сказано, что она владеет тремя европейскими языками.

«Сегодня

я получила письмо от вашей матери, — продолжает Никки. — Оно было написано два месяца назад. Охранники задерживают почту, чтобы нас проучить. Мне нужно, чтобы вы, используя ваши особенные способности, выяснили, что было вымарано цензорами, а под цензорами я подразумеваю охранника, которого зовут Брандо. — Слова „особенные способности“ и „цензоры“ сочатся иронией. — Я устала подавать прошения. Я невинна, не в смысле невиновна. Именно не-вин-на. У меня были дела с вашей матерью, а теперь, стало быть, у меня дела с вами. Вы в моем списке посетителей в воскресенье днем. Приходите. Прошу».

Николетт Андреа Соломон содержится в тюрьме «Маунтин-Вью» в Гейтсвилле, куда Техас заключает женщин, которые плохо себя вели. У нее большие, умные, правдивые глаза, которым присяжные не поверили. Владелица викторианского особняка, где однажды проходила вечеринка, на которой присутствовали Луиза Брукс и Чарльз Линдберг [11]. Муж Маркус, пытавшийся подвесить себя, как люстру, там же, в особняке.

Черт возьми, при чем тут вообще моя мать?

По крайней мере, эта женщина не занимается пассивно-активным манипулированием, как Майк или Шарп. Она открытый агрессор. Она отдает приказы.

Шрам в форме полумесяца на сгибе большого пальца начинает пульсировать.

Из девяти моих шрамов этот обычно просыпается первым. Скоро они запоют в унисон, выкликая друг друга.

Первый, второй, третий, четвертый. Пятый, шестой, седьмой, восьмой.

На девятом я едва могу дышать.

Моя мать, чьи свидетельство о рождении и надпись на надгробии гласят: «Дженет Буковски», а вовсе не Астерия Буше, сказала мне, что это признак дара. Каждый шрам — точка входа для духов. Бриджит, названная так в честь богини безмятежности, утверждает, что это начало панической атаки. Возможно, обе правы.

Я откидываюсь на покрывало, стараясь не касаться стороны, где лежала мама. Засовываю руку в карман, нащупываю острые зубцы заколки для волос, принадлежавшей Лиззи.

Я лежу в материнской постели, придавленная невидимыми якорями. Попытайся я поднять руку или ногу, у меня ничего бы не вышло.

Я ожидаю, что в любую секунду в дверь ворвется Лиззи со своим розовым бантом.

Но приходит не Лиззи и не моя мать.

Рядом со мной на спине лежит молодая женщина, ее синие глаза широко раскрыты и не моргают, голова покоится на маминой подушке. Она вытянула руку и позвякивает браслетом у меня перед носом, подвески касаются моих щек, словно крохотные тупые ножички.

Я открываю глаза и подскакиваю на месте. Кровать пуста. Никакой девушки. Никакой подушки.

Я узнаю подвески: единорог, бабочка, сердечко с выгравированной

буквой «Э». Они были на браслете, который лежал среди листьев на одной из фотографий в полицейском участке. Той самой, что вызвала смятение у Шарпа, когда я сказала, что она из другого дела.

Тогда я решила, что он включил ее в материалы дела по ошибке.

Только не думаю, что Джесс Шарп из тех, кто ошибается.

Мама наняла человека, чтобы установил новый навороченный замок на подвальную дверь. Мне не понравилось, как он смотрел на Бридж. Многие мужчины так на нее смотрят. Но этот знает, где мы живем и как попасть внутрь дома.

Двести два удара.

Меня будят три нетерпеливых вопросительных знака — сообщение от начальницы. Хочет, чтобы я вернулась. Наверняка сидит в своем кабинете в обсерватории под суровым небом пустыни и составляет список дел. Она не любит экивоков, очень прямолинейна, и это часто идет на пользу делу, если только она не расстроена. Я перекатываюсь в сидячее положение на материнской кровати, во вчерашней одежде, в которой следила за домом Майка.

Разглядываю острый шип утреннего солнца на полу, пытаясь придумать ответ. Я понимаю разочарование начальницы. Скоро заканчивается мой солидный трехлетний грант — передо мной стояла задача найти подтверждение дразнящим проблескам искусственного света на натриевой основе с экзопланеты на расстоянии множества световых лет. Источник мерцания, которое я поймала три года назад, так далеко, что, если его испускала неизвестная разумная цивилизация, она могла исчезнуть еще до того, как свет достиг моих глаз. У меня есть двадцать восемь дней до того, как истечет мой доступ к приему/передаче со спутника. Если я ничего не найду, мне будет сложно убедить кого бы то ни было вложиться в поиски лампочки в огромной Вселенной, которая кишит естественными электромагнитными частотами, своего рода хаотическим камуфляжем для того, что я ищу.

У меня останется несколько ночей, чтобы навести на нее телескоп, когда звезды, планеты и спутник выровняются, погода будет благоприятствовать наблюдениям, и я займусь перетасовкой тридцати девяти фильтров, механически перемещаясь по объективу спутникового телескопа, как по гигантскому видоискателю.

Я отвечаю начальнице, что окончательно вернусь через две недели, чтобы полностью сосредоточиться на работе, когда планета и звезда моей одержимости займут свои места. Я напоминаю ей, что тем временем другие ученые могут использовать спутник для собственных проектов.

Я не говорю, что разрываюсь на части, пытаясь понять, где мое место. Что стою на краю черной дыры на Земле, которая чуть не поглотила меня в детстве. Галлюцинации и стуки. Голоса и мольбы. Майк и эта навязчивая потребность защищать и угождать. То, что лучше всего удается скрыть посреди пустыни.

Есть только одна причина, по которой я годами соглашалась играть роль криминального экстрасенса-любителя. Я думала, что в одном из Майковых дел наткнусь на Синюю лошадь. Звучит нелепо; собственно, так оно и есть.