Ночь тебя найдет
Шрифт:
У мамы всегда был нюх на то, что могло убить нас или причинить нам вред.
Это оказался не мистер Дули, который сразу же указал на одного арендатора — после него мы снимали дом третьими по счету — кочующего шахтера, который задолжал ему больше тысячи долларов и сидел за изнасилования в трех округах.
Когда мы стояли на лужайке и смотрели, как черный мешок с трупом заносят в катафалк, а наше будущее катится под откос, мы ничего этого не знали.
Но Бубба Ганз знает больше нашего. Он выплескивает в гостиную моей матери последний яростный
— Жутковато, не правда ли? Экстрасенса, в детстве обнаружившего труп в стене, приглашают принять участие в расследовании, которое может обнаружить ребенка, также замурованного в стену!
Первая наглая ложь.
Лизу Мари нашли не в стене. Я не имела никакого отношения к ее обнаружению. Дело не закрыли бы никогда, если бы не дохлая крыса и не въедливость моей сестры, ни разу не экстрасенса. И Лиза Мари продолжала бы вечно кормить ненасытный ядовитый куст.
— Вивви Буше и впрямь ясновидящая? Или просто воспользовалась ужасной историей из своего детства? — продолжает он. — В своем ли она уме? Или изображает ученого, а сама верит в вуду? Мошенница, которая ищет внимания? И это тело в стене, вам не кажется, что все подозрительно ловко сошлось?
Я яростно выдергиваю эйрподсы из ушей.
В своем ли она уме? Изображает ученого. Мошенница. Это перестает напоминать болтовню шизанутого подкастера, который больше не может перемалывать одно и то же: погодное оружие Джо Байдена, евгенический заговор Билла Гейтса, вампирскую природу принца Чарльза. Такое ощущение, что все спланировано заранее. Против меня. И кто-то хочет пробить лед в громком деле Лиззи Соломон, использовав меня в качестве лома.
Его бешеная паранойя питает мою. Бубба Ганз сотрудничает с полицией? С мэром? Джессом Шарпом? Майком?
На кону мое профессиональное благополучие. Есть тайны, которые я хотела бы оставить при себе, тайны, которые могут повредить научной карьере, над которой я так усердно трудилась. Наука непостоянна: сегодня ты ходишь в любимчиках, завтра все изменится. Даже в мире высоколобых идей и умников с научными степенями верят самому напористому, самому громогласному, тому, кто умеет привлекать фонды. Я до сих пор не берусь за чтение опубликованных статей, не предположив изначальной предвзятости или искажения данных в пользу своей теории. Виновен, пока не докажешь обратное. Потому что заинтересованность есть всегда.
Я пытаюсь убедить себя, что почти все, на чем Бубба Ганз хочет хайпануть, можно почерпнуть из старых журналов «Пипл», вирджинских газет или воспоминаний назойливых соседей, которые продолжили перемывать нам косточки после того, как мы удрали, словно беженцы с карнавала.
На самом деле это не важно. Важно то, что все давно успели об этом забыть. А Бубба Ганз окончательно заврался.
За последние восемнадцать лет три четверти домов в квартале Форт-Уэрта, где я выросла, поменяли владельцев. Вывеску от руки в окне нашей гостиной
На меня больше не показывали как на рыжую чудачку в больших очках, вытащившую из-под колес сынка местных богатеев, или на одну из дочерей гадалки, раскрывшей убийство в Вирджинии, или на кого угодно еще, кроме женщины, которой нравится уединяться в пустыне, чтобы изучать инопланетные луны в форме картофелины.
Что до моих коллег, то, насколько я знаю, они понятия не имели о моем прошлом. Пока Бубба Ганз не решил препарировать меня без анестезии в прямом эфире — еще один труп с содранной кожей в его лаборатории, который не удастся зашить обратно.
Мысль упадническая. Разве не противоречит она тому, о чем я твержу юным талантам, посещающим обсерваторию? Не я ли учу их не отступать перед хулиганами? Драться, если тебя задирают? Не бояться быть собой, эксцентричными, чудаковатыми? Отвергнуть мир соцсетей?
Не я ли заявляю им, что еще не все потеряно? Что у нас еще целых два миллиарда лет, чтобы изменить эту обожествляющую знаменитостей, воинственную культуру йети, пока Солнце не превратит Землю в кусок угля?
Не я ли уговариваю их скептически относиться ко всему, кроме науки, побеждавшей эпидемии, посылавшей на Марс беспилотный вертолет, позволяющей транслировать футбольные матчи из-за океана и писать сообщения итальянской бабушке?
Я неохотно вставляю в ухо один наушник, как будто с одним вместо двух мне будет проще это вытерпеть. Голос Буббы становится елейно-сладким.
— На надгробии Лизы Мари Прессли на Голубом хребте выгравированы слова: «Ни печали. Ни тоски. Ни тревог». Ее родители взяли их из старого госпела Элвиса «В долине покой». Я попробую исполнить его в прямом эфире. Прошу вас, где бы вы ни были, даже если вам покажется, что я нагнал мрачности, склонить голову в честь всех пропавших сыновей и дочерей на этой земле.
Густой бас переливается, словно жидкий уголь. Очень проникновенный голос. Глубокий. Способный проникать в самые уязвимые места. И ничуть не мрачный. В самый раз для церковного хора в небольшом городке.
Эхо пульсирует, как будто Буббы Ганза целый хор, как будто в каждом доме по соседству выкрутили звук на полную мощность. Как будто мои коллеги по обсерватории транслируют музыку в межзвездное пространство, посмотреть, понравится ли инопланетянам больше, чем нам, слушающим сейчас Чака Берри, который зажигает в «Джонни, будь хорошим».
Способность Буббы Ганза источать ненависть, а затем подлизываться к Господу кажется мне особым коварством. Хорошо известно, что он объявил расстрел в Сэнди-Хук постановкой, поддержал смертную казнь для женщин, сделавших аборт, зачитал имена умерших от СПИДа под песню Queen «Еще один повержен в прах» — а потом помолился.
Все, не могу больше. Ни секунды. Я выключаю звук. Вот только Бубба Ганз продолжает напевать, я слышу каждое слово, хотя не знаю текста. Выключаю телефон. Поет.