Ночная духота

Zella

Я закусила губу. Час с вами переплюнет все мамины борщи вместе взятые!

— Бэйби, не плачь! — хлестнул меня граф таким родным обращением Клифа. — Обиделась, глупая, на крестьянку… Это ведь комплимент. Эдгар любил девочек пролетарского происхождения за их силу, за способность выжить в нечеловеческих условиях. Девочки голодали, но продолжали делать пируэты и отработки у станка… Знаешь, мы в шутку называли их крысами за то, что бедняжки из-за вечного голода вгрызались во всё то, отчего княжна Волконская убежала бы, зажав нос надушенным платочком. Во время осады мы покупали натурщиц за кусок мяса. Порой они съедали его у нас на глазах сырым… Забудь, не стоит вспоминать ужасы осаждённого Парижа… Прачка, балерина,

проститутка… С вами не о чем говорить, Эдгар прав. Но вы и созданы не для разговоров. У вас есть лишь тело, и вы сами хотите, чтобы мы его ласкали. Ты такая же, как они все… Вернее нет, ты никогда не была голодной… Ты никогда не была… Впрочем, забудь и прости. Я отвергаю тебя не потому, что в твоём теле что-то не так… А потому, что в нём действительно всё так, как нужно художнику. Я хочу ласкать твоё тело, но лишь на бумаге. Подари мне его наконец, я уже всё приготовил…

Граф продолжал сидеть на кровати, это можно было расценить лишь как предложение сделать шаг первой. Но только не к кровати, а к двери. Я сумела сдержаться, я овладела собой. Граф шёл следом, отстукивая каблуками марш в унисон моему сердцу. Проходя мимо спальни Лорана, я едва сдержалась и не шагнула за дверь, чтобы спрятаться от графа. Он попросил моё тело и возьмёт его. До кабинета оставалось три шага, и вот я перешагнула порог и остолбенела. В проходе стоял мой мольберт с законченным портретом хаски. Глаза получились пугающе живыми, да и в шерсти затерялась сотня оттенком серого и жёлтого. Собака готовилась спрыгнуть с холста…

— Нравится?

Руки графа легли мне на плечи двумя килограммовыми гирями, и я чуть не преклонила колени перед мольбертом. Граф знал, какой злобой наполнилось моё сердце — на холсте не осталось ни одного моего штриха. Теперь у меня ныли обе щеки от града оплеух. Всё это время мольберт оставался на улице. Выходит, граф дорисовал портрет до того, как пришёл ко мне в спальню, и весь утренний разговор о том, как лучше закончить рисунок, был чистой воды фарсом. Я мечтала дописать глаза, чтобы доказать графу, что способна на что-то большее, чем эксплуатацию женского начала… И он нарочно лишил меня этой возможности.

Парижанин грациозно обошёл меня, отставил мольберт к стене и указал рукой на кресло.

— А как же васильковое поле? — в моём голосе прозвучал вызов, хотя я поклялась контролировать эмоции. Он играет, запуская острые когти в мои самые уязвимые места, и надо быть очень сильной, чтобы не сломаться.

— Я же сказал, что у меня прекрасная память, я дорисую и юбку, и поле. Ты же будешь позировать только для бюста.

Он уселся в кресло, раскрыл на коленях широкоформатный альбом и придвинул к краю стола коробку с пастелью.

— Ваше Сиятельство, ваша белая сорочка… — начала я робко.

— Я не ты, я аккуратный, — улыбнулся граф и даже подмигнул, будто видел сейчас на моём лице многочисленные разноцветные полоски, оставленные грязными пальцами. — Прошу учесть, что Тёрнер, хоть и грех французу брать в пример англичанина, всегда работал в белой кружевной сорочке, хотя писал в основном пальцами… Я педант, как в жизни, так и в работе, и не верю в необходимость творческого беспорядка. Бардак отражает внутреннее устройство человека, он просто вылезает из головы наружу.

Очередное искривление графских губ заставило меня вздрогнуть всем телом и сильнее отвести назад лопатки, приняв вымучено-трагичную позу балерины.

— Катья, ну зачем столько боли в глазах… В крестьянках не было пафоса. Разбуди в душе обычную русскую девушку, главная прелесть которой состояла в простоте.

Я попыталась улыбнуться, только губы окаменели, и я даже боялась представить себе нынешнее выражение своего лица. Я попыталась сосредоточиться на движениях графа. Он осторожно, словно пинцетом, подцеплял из коробки мелок и так же аккуратно возвращал на место. Во

время затирок пальцы выводили мерные круги, будто руки медиума. Только глаза он вскидывал нервно и тотчас возвращал в лист, не надеясь на вампирскую память. На краткое мгновение мне даже показалось, что взгляд графа из пустого-стеклянного стал человечески-осмысленным, даже каким-то добрым, как во время игры на рояле. Я пропустила момент, когда граф взял в руки карандаш. Движения его стали медленными, а взгляд покоился где-то в районе моей замершей груди. Я не могла понять, что он мог прорисовывать карандашом после стольких слоёв пастели.

Сколько прошло времени? В кабинете горел только торшер, зажжённый явно для моего спокойствия. Что творилось сейчас за плотно затворенным окном, я могла только гадать. Спина ныла, ноги затекли и похолодели, хотя касались ковра. Лицо графа приняло странно-грустное выражение, распрощалось с холёностью, вновь осунулось и стало сероватым. Должно быть, сказывался нарастающий голод, ведь не мог же вампир устать от работы. Молчаливый, напряжённый, граф утратил утренний шарм, и красота растаяла, подобно свечному воску. И всё же в нём продолжала чувствоваться мужская сила и непоколебимая уверенность в собственном превосходстве, которая не позволяла окружающим примечать недостатки в его внешности. Наверное, так было и при жизни. Я даже сейчас находила его прекрасным, следя за выверенными движениями рук. Даже ботинок раскачивался в такт создаваемому рисунку. Мертвец вдохнул в тяжёлый европейский интерьер жизнь.

Лоран не любил здесь находиться. На него давили дубовые шкафы, книги и беспорядочные вещи на полках. Иногда я сомневалась, что дом принадлежит хозяину — иначе зачем хранить то, что вызывает раздражение. Я принесла сюда все свои краски и холсты, и Лоран ни разу не попросил меня прибраться. Он, кажется, и не заходил сюда после провалившегося эксперимента со змеёй. Ему нужна была свобода и пустота. Он бы с радостью переместил в кабинет стойку с вазами, но она заблокировала бы от меня дверь. Как мило, Лоран отдал мне кабинет, а я им почти не пользовалась, предпочитая держать ноутбук на коленях. Граф уедет, и можно забаррикадировать дверь вазами, подарив Лорану желанную свободу.

Тёмные тяжёлые портьеры предали картонному домику некую солидность, но кабинет изначально выбивался из общего интерьера европейской добротностью. Граф смотрелся здесь довольно органично. Да и тусклый свет торшера добавлял сцене романтической театральности, присущую старой Европе.

— Хочешь посмотреть?

Я чуть не подскочила от резкого вопроса, быстро кивнула, встала, чуть не наступив на юбку, и бочком, чтобы не задеть мольберт, подошла к столу. Альбом лежал на коленях графа закрытым, а сам он аккуратно стирал влажной салфеткой разноцветные следы с пальцев и не сводил глаз со старинной овальной рамки, резной, из красного дерева. Откуда она взялась? Стол был идеально чистым, когда граф начал работать, и я достаточно хорошо изучила содержимое полок, чтобы с уверенностью сказать, что фотографию он принёс с собой. Неужели я настолько увлеклась рассматриванием графа, что не заметила новую вещь в знакомом интерьере.

Блёклая, с минимальной игрой светотени, фотография явно была сделана в веке девятнадцатом. Из-за слабого фона тёмные глаза девушки казались ещё более выразительными. Аккуратно очерченные веки и тёмные брови подчёркивали высокий лоб. Волосы собраны у шеи в простой узел. Губы слишком тонки для такого лица — скорее всего это просто дефект фотографии. Ещё тень от подбородка укорачивала и утолщала шею, что придавало лицу дополнительную полноту. Оголённые плечи хотелось уменьшить вдвое и стереть растёкшуюся на месте лифа кляксу из бледных оттенков серого. А вот нос казался непозволительно тонок для такого крупного лица. Если бы её сняли в фас, а не в три-четверти, она была бы красива, а так…