Ночная духота
Шрифт:
Тихий шелест страниц заставил меня обернуться. Граф раскрыл альбом, чтобы явить мне портрет этой самой девушки. Он мастерски передал все потерявшиеся в фотографии тени. Только что-то странное произошло с глазами — они будто смотрели сквозь меня. Живые на фотографии, на рисунке они были черны и пусты…
— В тысяча восемьсот шестидесятом году нельзя было требовать от фотографии многого. Хотя соглашусь, фотограф попался некудышный. Дега увлекался фотографией и мог бы снять её намного лучше, но предпочитал рисовать. Я особенно люблю вот этот портрет…
Я проследила за его пальцем
— Между фотографией и портретом десять лет разницы.
Голос графа заставил меня обернуться к столу. Он смотрел на меня, будто ждал какого-то комментария. Но что я могла сказать — возмутиться, что он заставил меня позировать, когда уже закончил мой портрет и принялся срисовывать фотографию. Нет, я сдержу обиду.
— Хорошая копия, — сказала я, чтобы избежать неловкого молчания.
— Оригинал, — сухо произнёс граф, постарев в лице ещё лет на пять. — Это в музее Нового Орлеана — копия. Кстати, моего авторства. Этот же портрет написан самим Дега.
Я кивнула, не смея усомниться в словах графа. Он повёл головой в сторону, и я опустила глаза: на углу стола лежал альбом с репродукциями картин Дега. Теперь эта женщина сидела на балконе в белом с оранжевыми оборками платье, и я не преминула отметить про себя, что чёрная лента на шее жутко портила успокаивающую монотонность палитры. А ещё я успела подумать, что взгляд у женщины на этой картине был слишком кротким или даже скорее боязливым, словно она трепетала перед мастером, для которого позировала. И эта толстая лента на шее… Неужели?! Я хотела прочесть подпись под картиной, потому что, кроме балерин да купальщиц, ничего у Дега не видела, но граф шумно захлопнул альбом.
— Это Эстель, жена Рене, младшего брата Эдгара. В подписи ничего не сказано про шею. И я ничего не скажу.
Граф сложил руки поверх своего рисунка.
— Это ведь их историю вы не пожелали рассказать мне этим утром?
— Не пожелал? — граф даже рассмеялся. — Ты просто к ней не готова. Каждой истории — своё время и место… Ну и как тебе Эстель? Я старался.
Он любовно обвёл рисунок.
— У неё странный взгляд, — ответила я, а граф лишь фыркнул и перевернул страницу.
Мой портрет был выполнен в слишком ярких тонах, несвойственных Дега. Я не могла не восхититься мастерству художника: на клочке бумаги граф умудрился прорисовать ромбики вышивки. Только фона никакого не было — ни поля, ни васильков. За моей спиной зияла пустота… За моей ли? Я не узнавала себя в портрете. Я узнала Эстель, вернее её странный взгляд… Вернее не её, если доверять Дега, а тот, что запечатлел в своём рисунке граф — смотрящий в никуда.
— Я погорячился, заявив, что лучше Модильяни, — граф аккуратно опустил альбом на стол. — Наверное, я все ещё не понял твою душу, вернее её пустоту. Пустота, она тот же хаос, в ней слишком много составляющих… Ты что-то хотела спросить?
Он продолжал смотреть на свой рисунок, выстукивая костяшками пальцев на полированном подлокотнике кресла
— Если ты хочешь знать, отдам ли я тебе этот этюд, то мой ответ — нет. Я продолжу работу в Париже, напишу портрет маслом. К тому времени я точно буду знать настоящее выражение твоих глаз, ведь когда-нибудь ты перестанешь видеть перед собой тьму. Или ты желала узнать, для чего я нарисовал Эстель с фотографии? На этой фотографии её глаза способны видеть, на всех работах Дега она слепа. Я сам не видел её зрячих глаз. Её душа осталась для меня загадкой. Год за годом я рисую её лицо с одной лишь целью, чтобы она прозрела и увидела меня. Я желаю постичь душу давно умершей женщины. Странно, да? Я кажусь тебе сумасшедшим?
— Нет, что вы! — поспешно вскрикнула я, но граф так и не поднял на меня глаз.
— Я вот так же буду смотреть на этот рисунок и переносить твой портрет на холст. Только ты не сможешь оценить результат. К тому времени ты будешь уже мертва.
Он повернулся ко мне так неожиданно, что я аж отпрыгнула от стола. Чтобы удержаться на ногах, пришлось отступить ещё на шаг, и я с размаху ударилась головой о торшер. Его глаза были черны, щёки серы. Он явно был голоден. Я похолодела. Тело налилось свинцом. Рука отказалась подняться к ушибленному затылку.
— А что? — граф тянул слова. — Ты думала, что никогда не умрёшь?
— Я ничего не думала…
Я не хотела думать про его голод и моё парализованное страхом тело. Граф улыбнулся, наслаждаясь моим испугом и дурацкой позой.
— Катья, все люди когда-то да умирают. Или мой сын пообещал тебе нечто иное?
— Ничего он мне не обещал, но вы обещали…
— Так я же не сказал, что буду писать твой портрет завтра. Чего ты испугалась? Впрочем, я могу дать тебе возможность самой сказать, когда мне взяться за кисть. Такой расклад тебя устроит?
— Что вы имеете в виду? — Я едва ворочала языком. Струйка холодного пота бежала между окаменевших лопаток.
— Скажи, сколько у тебя в жизни осталось незавершённых дел? Ведь если нечего делать, то и жить не имеет смысла. Хлам стоит выкидывать, освобождая место для более нужных людей, — С лица графа исчезла улыбка. Голос приобрёл стальные нотки. — Мне известно, что ты собиралась дописать портрет хаски, но я уже сделал это за тебя, так что можешь смело вычёркивать это из списка на ближайшие… э… Ну, я не кукушка, не умею предсказывать года. Что ещё? Да, забота о ноготках. Важное, достойное дело, никто не спорит. Что ещё? Что ты хочешь в своей жизни сделать ещё?
Я поняла, что не в состоянии разомкнуть губ, не в состоянии сморгнуть выступившую на ресницах слезу, не в состоянии сглотнуть перекрывшую горло слюну… Не знаю, что сталось бы со мной, если бы в тот момент не хлопнула дверь кабинета и не раздался чёткий злой голос Лорана.
— Отец, как вы посмели взять фотографию моей матери?!
Фраза была сказана по-французски, но не быстро на парижский манер, а медленно, словно Лоран выплёвывал каждое слово в лицо графа. Настолько медленно, что даже я поняла её. Или наоборот, не поняла.