Новый Вавилон

Зуев Ярослав Викторович

— Вы хотите сказать, Меера Ароновича будут пытать? — спросил я, воспользовавшийся маленькой заминкой, случившейся на палубе, поскольку вызванный Шпыревым товарищ Джемалев куда-то запропастился…

— Нет, блядь, его закормят заварными пирожными! — со злобой откликнулся Гуру. — Вы знаете, кто такой Извозюк?!

— Боцман…

— Хуецман! — прошипел Гуру. — Тельняшка у него — чисто для понту! Он из махровых уголовников, говорят, на каторге десять лет кайлом махал за грабежи и изнасилования с убийствами при отягчающих. Это, полковник, такой контингент, у них, где первое, там и второе с третьим, только не обязательно в той очередности, как я назвал. Вы поняли меня? И торчать бы ему на той каторге до скончания времен, если б его революция от оков не освободила…

— Как же такой мерзавец очутился на военном флоте?! — недоумевал я.

— А что тут странного? — совершенно искренне удивился Гуру. — Это ж большевистский флот! Извозюк

примкнул к анархистам, когда началась революция. Они командировали его в Гельсингфорс, то бишь, Хельсинки, где при царе-батюшке была база ВМФ, укреплять революционную сознательность среди матросов путем решительного устранения офицерья, которое Извозюк топил в прорубях. В свободное время проводил разъяснительную работу на берегу. Представьте себе картину, идет себе прекрасная дама, вся в кружевах, дорогими парфюмами пахнет, а ей навстречу Извозюк в клешах: а ну, сюда, овца…

Я с ужасом уставился на Гуру:

— Помилуй, Бог, Вывих, вы с таким смаком расписываете эту жуть, будто вам самому нравится…

— Конечно, нравится, а вам, что, нет?! Все мерзости, какие ни есть в эпоху Кали-Юга — лишнее доказательство скорого прихода Майтреи. И чем больше повсюду валяется говна, тем скорее вонючке Кали пиздец. Как видите, все вполне логично, полковник. Я размышляю, как врач. А врачу стоны больного до лампочки. Ему что важно? Распознать симптомы и поставить диагноз, — прошептал Вывих мне на ухо. — Короче, Офсет, ближе к делу. Спустив с поводка матросню, товарищ Ленин благоразумно встал в сторонке, дав время, чтобы она разобралась со старой элитой по-свойски. Так, чтобы у буржуев и дворян от Балтики до Крыма тряслись поджилки. А, когда Мавр сделал свое дело, прибрал бандитскую вольницу нахер. Зачистил с помощью латышских стрелков, те посекли анархистов из пулеметов. Троцкий и Свердлов велели своим орлам пленных не брать. Диалектика, млять, учитесь! Извозюку бы тоже обязательно настал каюк вместе со всей анархистской Черной гвардией, но ему крупно повезло. Его старый кореш с Балтики матрос Димка Попов из партии эсеров, к тому времени служил в ВЧК, и не кем-нибудь, а командиром отдельного ударного отряда. Он устроил Васю к себе. Там Извозюк познакомился с Яном Оттовичем и Сварсом. Те знали друг друга задолго до революции. Они оба на протяжении многих лет входили в так называемую боевую организацию партии эсеров, на счету которой не один десяток налетов на банки…

— Но позвольте… — начал я в сильнейшем замешательстве.

— У вас в голове не укладывается, что Ян Оттович грабил банки? — удивился Вывих. — Или что до революции он не был членом партии большевиков?

— Мне казалось, в Советской России только одна правящая партия, — протянул я, покосившись на зверскую физиономию товарища начальника экспедиции. Первая часть вопроса, заданного Гуру, отпала сама по себе.

— Сейчас одна, — ухмыльнулся Гуру. — Но до лета восемнадцатого года их было две. Сейчас в России не принято об этом вспоминать, эсеры были единственными, кто поддержал большевиков во время Октябрьского переворота. Чуть позже они вместе прихлопнули анархистов. А вскоре после этого не поделили власть. Эсеры ударили первыми, их боевики из ВЧК устроили провокацию, ликвидировав германского посла графа Мирбаха, водившего дружбу с большевиками, а Феликса Дзержинского, примчавшегося расследовать преступление, взяли в заложники тоже, по всей видимости, вывели бы в расход. Вот тут-то и взошла звезда Яна Оттовича. Дмитрий Попов велел ему кинуть председателя ВЧК в подвал, а тот, вместо этого, посадил его в машину и галопом в Кремль. Ленин с Троцким вызвали верные большевикам войска, и те посекли эсеров в капусту из пулеметов Максим. Один Димка Попов ухитрился слинять, парень был, не промах, доложу я вам. Выбрался из Москвы и рванул к батьке Махно в Гуляйполе. Не один, заметьте, а с Извозюком. К Нестору Ивановичу в ту пору сбежалось много народу, кого большевики не успели добить, поскольку сосредоточили усилия на деникинцах. У Махно Попов сделал карьеру, батька доверил ему целую дивизию. Извозюк все это время был при нем, и что они там в Украине на пару творили, вам, полковник, лучше не знать, лучше будете спать. Впрочем, резвились они не долго. Как только Фрунзе разгромил армию и барона Врангеля в Крыму, и у большевиков развязались руки, махновская вольница быстро закончилась. Попов, правда, снова едва не ушел, пытался ускакать за кордон когти рвать, но Извозюк недаром ошивался рядом. Скрутил в бараний рог и притащил на Лубянку, пожалуйте, Феликс Эдмундович, вот этот урод, который вас едва не расстрелял. В итоге Попову залепили пулю в затылок, а Извозюку — Орден Красного Знамени на грудь. С тех пор они Дзержинский держит Педерса и его дружков при себе. А Триглистер ваш — мудак, он же в курсе дела был, что за люди. Спрашивается, нахуя в бутылку полез?

— Почему это сразу мой?!

— А чей?! — Вывих одарил меня ухмылочкой, которая бы сделала честь самому Игнатию Лойоле…

***

— А

вот и Джемалев, — вполголоса добавил Гуру через минуту, и я, не сдержавшись, принялся тереть глаза. Никогда не думал, что повстречаю подобное пугало на научном корабле. Правда, поскольку судно было марксистским, мне, пожалуй, не следовало удивляться. Но я все равно удивился, сказав себе: Вот так клоун… Сказать, что человек, которого, наконец-то, обнаружили на корме и привели к Шпыреву, выглядел экзотически, было все равно, что не сказать ничего. Наполовину военный, наполовину факир, наполовину дервиш, как тебе, Сара, такой симбиоз? Но, так и было, милая, клянусь! Чисто английского кроя френч с широкими накладными карманами и галифе придавали этому паяцу некоторое сходство с европейским офицером. А широченная белая юбка поверх штанов, вроде тех, в которые наряжаются на востоке танцовщицы, наводила на мысли о дервише, празднующем успешное завершение хаджа в Мекку. При этом, он напялил красные сафьяновые сапоги с загнутыми кверху острыми носками, ни дать, ни взять, какой-нибудь визирь при дворе падишаха, а то и джин, выбравшийся наружу через горлышко нечаянно откупоренной Шахерезадой бутылки. Лучше бы она оставила ее на дне морском. Я бы еще, пожалуй, подумал о туземном царьке, завербовавшемся на службу к британским колониальным властям в Мадрасе, и пожалованном ими амуницией с провонявшего нафталином склада обмундирования. Да, местный сахиб тоже подошел бы вполне, полной аутентичности мешала нахлобученная на лысую голову малиновая турецкая феска, украшенная черным конским хвостом по средневековой монгольской моде. Чуть не забыл, еще один яркий штрих к портрету. Физиономия у Джемалева была откровенно янычарская, со старательно выкрашенными красной хной лихими усами и стриженой бородкой. При этом, он извел на свои щеки столько белил, что превратил их в маску актера китайского театра, я посетил пару представлений, когда служил советником у генерала Юань Шикая.

— Что это за павлин? — шепнул я Вывиху.

— Тихо, сдурели вы что ли, Офсет?! — побелел Гуру. — Товарищ Джемалев — ученик самого Георгия Гурджиева, только он творчески переосмыслил дальневосточный эзотеризм, существенно обогатив его разными ближневосточными прибамбасами. Слил воедино мудрость монгольских лам и знания средневековых суфиев…

— Во как?! — вырвалось у меня.

— Джемаль? Ты где был? — спросил Шпырев, хмурясь. — Тебя обыскались, братишка…

На удивление, на этот раз начальник экспедиции обошелся без громов и молний. В моих глазах — это значило немало. С недавних пор…

— Я малилса за доблэстных красных шахыдов, уважаемый Ян-ага. — Чтоби Аллах смиластывылса над нымы и прыньял ых в райские кущи…

Сказано это было с большим достоинством и с еще большим акцентом.

— А почему на корме? — спросил Шпырев.

— Ибо кадисы вэлят правэдным, вазнася малитвы, сматрэть на Мекку…

— А… — протянул Шпырев. — Тогда ладно. Слушай мой командирский приказ, товарищ Джемалев. Вплоть и до особых распоряжений, именем товарища Дзержинского, назначаю тебя комиссаром экспедиции вместо интригана и перерожденца Триглистера, отстраненного по подозрению в злостном троцкизме и шпионаже в пользу империалистических ублюдков.

— А гдэ Триглистер? — спросил янычар. На его густо покрытом белилами лице не дрогнул ни один мускул…

— Арестован, — коротко сказал Педерс. — Уже дает признательные показания…

— Да смылостивится над ним Аллах, — важно промолвил Джемалев.

— Пару слов, как новый комиссар, скажешь?

— Если будет на то твоя воля, Ян-ага…

— Тогда давай, товарищ Джемалев, говори. От освобожденных народов востока, так сказать… — начальник экспедиции посторонился, уступая место новому оратору.

— Ас-салат, — торжественно и громко произнес тот. А затем дважды повторил это словосочетание нараспев, в точности, как делают с минаретов муэдзины: Ас-салат, ас-салат, ас-салат… — словно нарочно, чтобы я сподобился вспомнить молодость, проведенную в Египте. И, хоть минуло много лет, смысл этих слов всплыл в памяти сразу же. Фразой «ас-салат» муэдзины призывают магометан на молитву. Еще раз взглянув на товарища Джемалева, я обомлел, почувствовав, что уже где-то видел его. Не просто видел, но и встречался. Это было как в кошмаре, разыгрывающемся наяву, когда отказываешься верить в его материальность, изо всех сил надеясь, вот сейчас ущипнешь себя за щеку, и наваждение развеется. Но, оно — и не думало…

— В Коране сказано: никаму нэ абещана вэчный жизн. Каждий смэртный — вкусыт смэрть, такова волья Аллаха. Но он знает про каждого всье, и ваздаст каждаму, кто умэр…

— Жизнь революционера коротка, — продублировал Шпырев, поморщившись. — Но, кто за пролетариат костьми полег, тому и черви могильные нипочем…

— Кафиры пападут в ад, гдэ, как сказано у Ат-Тирмизи, им на голову пральется кыпящий смола, чтоби испэпэлит кишки. Но праведникам, которие умэрли за угодное Аллаху дэло, абэщан такой кайф, какого дажье вообразит нэльзя, так будэт харашо. Велик Аллах…