Нуль

Бабенко Виталий Тимофеевич

Зная, что сам не справлюсь, я позвонил в Москву Вите Петухову. С Витьком мы знакомы много лет. Вполне возможно, что он классный программист, не знаю, мне по невежеству судить трудно, но главное – он неплохой литератор, из тех редких скромных любителей словесности, которые годами тихонько что-то пишут, не вылезая, не бегая с вытаращенными глазами по редакциям, не крича о своих писательских подвигах, а потом удивляют читательский мир, публикуя яркую повесть, или несколько очень хороших рассказов, или даже неплохо скроенный роман, после чего снова исчезают из поля зрения на несколько лет, плотно закрыв дверь своей литературной кельи.

За

последние десять лет Витя опубликовал две или три очень необычные повести, и я уверен, что сейчас он тоже работает над чем-нибудь, что в заметном будущем поразит воображение многих людей.

Виктор – очень колоритная фигура. Это невероятно долговязый – в общепринятом, а не в изначальном смысле слова – человек, с ловкими тонкими шарнирными руками и длиннющими коленчатыми ногами. Шея у него вполне нормальная, между тем как слово «долговязый» когда-то обозначало именно «длинношеий». Внешне он более всего похож на сэра Джеймса Барри, автора всемирно известного «Питера Пэна». У него тонкое изящное лицо, красивый прямой нос, высокий лоб, рельефные надбровные дуги, запавшие, вечно затененные глаза, слегка торчащие уши и густые вислые усы.

Джеймсу Барри, когда он написал «Питера Пэна», было сорок четыре года. Виктору пока тридцать четыре, так что у него десять лет форы, и своего «Пэна» он обязательно напишет.

Работа памяти для меня – вечная загадка. Я постоянно удивляюсь, каким образом из таинственных глубин выплывает то или иное лицо, точно соответствующее внешности впервые увиденного или давно знакомого человека, а зачастую удивляю своих друзей – не точным совпадением образов, к чему они уже привыкли, а кретинскими вопросами-загадками.

Например; кто получится, если сложить Кирилла Лаврова и Олега Басилашвили и поделить пополам?Друзья ошарашенно молчат, а я отвечаю: Амедео Модильяни. Потом нахожу в книгах фотографию итальянского художника, показываю, и все соглашаются: да, действительно, это переплавленные в новое лицо Лавров и Басилашвили. А потом спрашивают: скажи, зачем тебе это нужно? Что? – не понимаю я. Зачем тебе нужно постоянно перебирать чьи-то лица? Я молчу. Я не знаю ответа на этот вопрос…

Дозвонившись до Москвы, я выяснил, что Витька нет дома, но – о счастье! – он уехал на три дня именно в Питер.

Мне известны телефоны всех наших общих знакомых, так что через пять минут я уже выяснил, у кого он остановился, а еще через пять минут разговаривал с самим Витьком.

Мы договорились, что вечером он приедет ко мне на Васильевский. Я отложил бумагу и ручку и пошел по магазинам за выпивкой и кое-какой провизией, чтобы вечер прошел в приятствии.

Витек появился у меня ровно в семь. Он стоял, слегка сложившись, в дверях, держал в руке полиэтиленовый пакет – тоже с выпивкой и закуской, – и на губах его плавала вечная, немного застенчивая улыбка.

Оценив размер пакета, я понял, что нашим печенкам в этот вечер придется весьма туго.

Мы, конечно же, очень славно посидели. Поговорили о литературе, обсудили подробности жизни наших общих знакомых, посудачили о «Сване», осторожно коснулись темы Сергея – я, разумеется, не стал рассказывать Виктору все, что мне уже было известно, – а затем я перешел к делу. Попросил Витька подробно и в деталях описать мне несколько компьютерных процедур, а также объяснить значения разнообразных марсианских слов.

Малыш Витек с удовольствием согласился – и вовремя. Еще какой-нибудь час, и мы вряд ли смогли бы

что-либо объяснить другу другу, потому что в лексическом запасе обоих не осталось бы никаких слов, ни русских, ни марсианских, одни междометия: к концу подходила вторая бутылка водки, впереди же были еще две.

Витек диктовал, а я трудолюбиво записывал. Эти записи – пять страничек – сохранились, и на следующее утро, преодолевая похмельные страдания, я смог написать ту главу, которая у меня никак не шла по причине дремучего компьютерного невежества. Особенно забавна пятая страничка. Строки там идут вкривь и вкось, часть слов не разобрать, на бумаге масляные пятна и высохшие брызги чего-то зеленоватого. Моя последняя фраза такова: «Больше не могу писать, потому что этот стол подо мной совершенно пьян. Бу».

Я понятия не имею, какую фразу хотел начать этим самым «Бу». Чуть ниже шкодливой рукой Витька «косым стремительным углом» приписано: «А над городом в это время пролетали большие черные пиздюли».

Пьяное эхо тех счастливых времен, когда мы собирались компанией молодых московских непризнанных литераторов и писали шутливые матерные буриме.

Не уверен, что я очень уж грамотно обрисовал компьютерные манипуляции Сергея, но знаю наверняка: его отношение к компьютерам мне понять не дано.

||||||||||

«Я неустанно поражаюсь, насколько у меня изменились писательские привычки. Много лет я слыл религиозным фанатиком писания от руки. Я свято верил в мистическую подвластность бумаги чернильной или шариковой ручке, в возвышенную любовь сердца и стила и полагал, что иным способом создать связный, идущий от души текст категорически невозможно. Любые сочинения, даже коротенькие заметки для ежемесячника, в котором работал, я писал только ручкой, затем правил рукописные строки и только после этого перепечатывал на машинке. У меня скопились горы листов, исписанных шариковой пастой, их превосходят монбланы машинописных страниц, ибо "Есть, отстукано четыре копии!.. И этого достаточно?" – писал Галич, и все это пылится где-то на антресолях. Я никогда ничего не выбрасывал из написанного и перепечатанного, ибо гордился этой работой. Уничтожить рукопись, предать огню или праху плод той самой возвышенной любви казалось мне святотатством.

Я был готов подписаться под каждым словом Ивана Бунина, которые Катаев приводит в "Траве забвения":

"И вам не советую писать прямо на машинке. После того как вещь готова в рукописи, можете перепечатать на машинке. Но само творчество самый процесс сочинения, по-моему, заключается в некоем взаимодействии, в той таинственной связи, которая возникает между головой, рукой, пером и бумагой, что и есть собственно творчество.

Когда вы сочиняете непосредственно на пишущей машинке, то каждое выстуканное вами слово теряет индивидуальность, обезличивается, в то время как написанное вами собственноручно на бумаге, оно как бы является материяльным, зримым следом вашей мысли – ее рисунком, – оно еще не потеряло сокровенной связи с вашей душой – если хотите, с вашим организмом, – так что если это слово фальшиво само по себе, или не туда поставлено, или неуместно, бестактно, то вы это не только сейчас же ощутите внутренним чутьем, но и тотчас заметите глазами по некоторому замедлению, убыстрению и даже изменению почерка. Одним словом, ваш почерк – единственный, неповторимый, как часть вашей души, – просигнализирует вам, если что: «Не то!»".